Охотник за бабочками - Костин Сергей. Страница 57

— Переходной шлюз, — пояснил Голос корабля. Иногда мне кажется, что он нас за дураков принимает. Что, я сам не вижу, что переходной шлюз!

— По нему, что ль идти? — но перестраховка никому еще в жизни не вредила.

— Ага, — ответил Корабль, — Вы идите, а я отключусь на время. Проверю тут кой-какие параметры.

Знаю я его параметры. Наверняка уже распихал по карманам жучков, подслушивать будет, а в случае чего смоется быстро. Стоп. Иногда я несправедлив к нему. И зря я так про Волка. До сих пор не расстраивал.

— Можешь пока пририсовать еще парочку звезд за беспрецедентную посадку, — сообщил я радостную весть.

— Уважил, командир, век не забуду, — и тут же выключил все вспомогательное оборудование, чтоб ненароком не испортилось, а также выпустил пару щупальцев с кисточкой и трафаретом. Значит, знал, что получит очередное повышение.

До гофрированного шланга по причине отсутствия даже дежурного света, (Не забыть по окончании миссии лишить Вселенский Очень Линейный Корабль двух звезд за пренебрежение техникой безопасности. Командир. Подпись. Дата) я добрался на ощупь. Кузьмич как мог, подсказывал, но по его подсказкам я только натыкался на острые углы и косяки.

В шланге свет был. Планета решила на нас не экономить, что говорило о ее одушевленности и порядочности.

До конца шланга пришлось добираться на карачках. Так как пол был, естественно, круглый, и ко всему еще и скользкий. Зато за переходной камерой было светло, тихо, ровно, а главное сухо. Над головой вспыхнуло табло, которое на трехстах различных языках, большинство которых мне были неизвестны, поздравило нас, гостей, с благополучным прибытием.

Я специально посмотрел на обороте. Никакой провожающей и напутствующей надписи не было. И это немного не понравилось.

С правой стороны вспыхнула стрелка, указывающая движение направления, и так как, коридор не имел никаких ответвлений и второстепенных проходов, я решил, что идти необходимо по указанному направлению. Кузьмич со мной полностью согласился.

— Классное обслуживание.

Указывающая стрелка двигалась наравне с нами, иногда меняла цвет, но в целом, не причиняла никакого беспокойства. Остановилась она у двойных дверей, сбоку у которых имелся ряд кнопок числом штук в сто и надпись: — «Срок следующей эксплутационной проверки такого-то числа. Ответственный механик тыры…пупкин». На месте числа этой самой проверки черным фломастером было нацарапано плохое слово. Кузьмич даже покраснел.

Он внимательно изучил три ряда кнопок, некоторые из которых были оплавлены под воздействием высокой температуры, часть отсутствовала, а часть просто заклеена изолентой, причем разноцветной.

— Лифт, — сообщил Кузьмич.

Вижу, что не вход на птицефабрику.

Я послюнявил палец и нажал здоровую красную кнопку, которая при вдавливании вниз на собственную высоту стала зеленой. За двойными дверями зашелестело и через секунду створки лифта, по утверждению Кузьмича, распахнулись.

Сопровождающая нас стрелка забралась внутрь и призывно заморгала, призывая следовать за ней.

Внутри мы удобно развалились в мягком кожаном диване, Кузьмич притащил из бара пару стаканов со льдом и бутылку лимонада, на этикетке которого был изображен даун мужского пола с длинным деревянным носом. Я накрутил ручку странного аппарата с огромным мегафоном и, согласуясь с доводами своего гигантского ума, переместил никелированную штучку на черную штучку, чтобы острый конец первой штучки принял упор на вторую штучку. Объясняю, как могу.

Из мегафона полилась заунывная музыка.

Кузьмич, оттопырив стакан, вытянул губы трубочкой и сообщил мне, кивая на аппарат издающий музыку:

— Бах.

— Кого? — я в это время вырезал на коже дивана надпись, которая гласила: — «Сергеев + Кузьмич = ДРУЖБА».

Кузьмич сказал неопределенное: — Не лечится.

Узнать, кого «бах», и почему его «не вылечили», я не успел. Лифтовая комната остановилась, створки разъехались, и стрелка поманила нас дальше.

На этот раз коридор, по которому нас вели, был пошире и поуютней. На стенах висели картины известных и неизвестных форм. Были тут и земные, но очень мало. Преимущественно вывешенные на волокнах грязноцветные кляксы и выпуклые мнимобарельефы. Кузьмич и тут оказался на высоте и объяснил, что это поздний стиль эпохи Угасания. Вроде ничего ребята малевали. Прям, как наш Корабль. С чувством.

— Ты с ней там поаккуратней, — посоветовал Кузьмич, имея в виду Бабягу, — Она хоть и железная, но к себе уважения требует. По ласковому, да по хорошему.

— Откуда знаешь? — не выдержал я.

— Тебе бы с мое пожить, — уклончиво ответил друг. — Да и знаю я не все. Малость самую.

Светящаяся стрелка замерла над овальными дверями, указывая, что мы пришли. Ручки на дверях не было, и я просто пнул ее ногами. Двери немного подумали, сказали, чтобы я так больше не поступал, и отъехали в сторону. Сделав вперед два шага, я спиной почувствовал, как они закрылись, и принялись заваривать сами себя электросваркой. Мне это тоже показалось довольно странным. И не слишком ли много странностей за один день? Или даже час?

Помещение, в котором нас заварили, было достаточно симпатичным и большим. Эдакая желтенькая полусфера с красными цветочками по всей площади.

— Детство играет, — шепнул на ухо Кузьмич, как всегда в случая опасности примостившийся в непосредственной близости к ближайшему карману.

Я повертел головой, рассматривая цветочки, нашел их слишком вызывающими для такого места и двинулся к центру сферы, где на ступенчатом возвышении высотой в метра два стояла деревянная табуретка. Больше в полусфере не было ничего.

Подойдя вплотную к возвышению, я хлопнул в ладоши и, негромко, крикнул:

— Эге-гей!

Вернулось эхо. Не скажу какое.

Подключился Кузьмич:

— Бабяга!!!

— «Га-га-га».

А это уже не эхо, а самый натуральный хохот. И смеялся тот, кто появился на табуретке. Вернее сказать появилась. А появилась там нормального вида старуха. А может и не старуха, а очень даже молодая женщина. Одиночество кого угодно раньше времени состарит. В руках золотой посох с набалдашником на конце. Одета, так себе. Могла бы и получше. Чай не с базара мы пришли. Длинноватый нос. Немного изогнут, но не всем же быть красивыми. Голова на шеи торчит, словно на насесте. Гордо держит, с чувством собственного достоинства. Длинное платье с рюшечками. Из-под него ноги торчат. Вернее, одна нога в сандале. А на месте второй, железный сапог хромированный на вот такой шпильке. Протез, стало быть.

— Иллюзия, — шепнул Кузьмич. — Сейчас бабкой молодящейся, а через минуту чудищем кровожадным.

Но превращаться в чудище иллюзия не спешила. Закончив смеяться, она поднесла к глазам лорнет и, подслеповато щурясь, принялась разглядывать нашу небольшую, но дружную компанию.

— Гомосапенс с тараканом, — заключила она и убрала лорнет за пазуху.

Кузьмич, помня свои же собственные слова о выдержке, широко улыбнулся и, учтиво склонил голову.

— Королевич Константин Второй и его наипервейший советник Кузьма Бенедиктович Берштерман рады приветствовать тебя! Пусть года не тебе покажутся долгими, а заботы тяжелыми. Пусть планета твоя никогда не покроется ржавчиной, и полны пусть будут твои реакторные установки.

Во шпарит Кузьмич! Как по писанному. Я бы так не в жизнь. И ловко это он про королевича придумал. И про этого… Берштермана. Бабяга видать старая, на древних традициях воспитана. Соответственно и мы должны к данным традициям подходить и статью и именем.

— Из гомосапенса королевич, как из меня китайская стюардесса. — Бабка принюхалась, водя носом по сторонам. — Воняет, как от последнего ассенизатора.

— Цветами пахнешь, — подсказал Кузьмич на ухо.

Бабка, скрипнув протезом, поднялась, кряхтя, разогнула спину, опираясь на свою палку с набалдашником.

— Попрошу за мной, — и заковыляла, прихрамывая.

— Все нормально. — Кузьмич довольно потирал руки, пока мы, не торопясь, догоняли старушенцию, довольно ходко двигающуюся к дальней стенке полусферы, — Контакт прошел нормально, мы ей понравились и ничего плохого она нам, пока, не сделает.