Пако Аррайя. В Париж на выходные - Костин Сергей. Страница 18

Мариэль – это порт на Кубе, километров 80 к западу от Гаваны. Наш первый куратор Некрасов возил нас туда однажды на прогулку. Тогда это была военная база, сейчас – не знаю. Мариэль – идеальная гавань, как и Гавана (о чем и говорит имя этого города). Это как бутыль с «кьянти»: глубокая бухта, вся застроенная причалами, которую узкий, как горлышко бутылки, естественный пролив соединяет с морем. Именно отсюда 21 апреля 1980 года отправились во Флориду первые две яхты с кубинскими эмигрантами.

Суть была вовсе не в том, что, как заявил Фидель Кастро, строительство социализма – свободное дело свободных людей. И даже не в том, что он предложил всем желающим – главным образом, кубинцам, живущим в США, – приехать на своих судах и вывезти с Кубы, кого захотят. Лидер массимо, так тогда называли Фиделя, послал янки отравленный подарок – среди ста с лишним тысяч человек, уехавших в Штаты за несколько месяцев, были тысячи уголовников, отсидевших больше половины срока. А среди этих тысяч бывших заключенных были люди, для которых такой, совершенно официальный, переход на Запад был идеальным способом внедрения. Даже мне пришлось провести последние три месяца перед отправкой не в закрытой зоне нашей военной базы в Валле Гранде, а в общей камере тюрьмы города Сантьяго, в которой Фидель сидел за двадцать лет до меня. Разумеется, по всем бумагам я был недоучившимся студентом Гаванского университета, схлопотавшим пять лет за распространение антикоммунистических листовок.

Наш отъезд из Мариэля – это произошло в начале мая 1980 года – был одним из самых трогательных моментов моей жизни. Не из-за нас – мы с Розой (я к тому времени уже забыл, что она Рита) всего лишь выполняли очередной этап операции. Из-за той смеси радости и горя, которая, как облако, накрыла причал. В нашу прогулочную моторную яхту, пришедшую из Майями-Бич, набилось человек сорок. Практически без вещей – у большинства был лишь целлофановый пакет со сменой белья и едой на дорогу. Семьями, как мы, уезжали очень немногие. Основная масса отъезжающих были сыновьями, дочерьми, братьями, отцами – чьи матери, сестры, дочери, сыновья по той или иной причине должны были остаться на причале. И к радости, что через несколько часов – до Ки-Уэст, первой точке на земле США, всего 180 километров – их близкие окажутся в свободной и благополучной стране, примешивался страх видеть их в последний раз.

Это, конечно, лучше, чем гражданская война. Как кто-нибудь скажет, лучше проливать слезы, чем кровь. Но когда нашу яхту багром оттолкнули от причала и она, попыхивая сизым выхлопом через отверстие в борту, начала медленно разворачиваться, мы с Розой обнялись и заплакали.

Это была не наша страна, мы не оставляли близких. Нас, из предосторожности, даже никто не провожал до причала. Мы не боялись будущего – мы были уверены, что в Штатах всё будет хорошо. Мы плакали, потому что в эту минуту мы были ими – теми людьми, стоящими в два ряда вдоль всего причала. Никто из них не рыдал, не кричал, не бился в истерике. Они просто стояли и смотрели, как отчаливает яхта. Смотрели, вцепившись друг другу в руку или в плечо, кусая губы и не утирая слезы, бежавшие по щекам.

Карлито и Кончите тогда уже исполнилось три. Они до этого мирно стояли, уцепившись за подол Розиного платья. Но когда мы обнялись, они заревели в голос и потянулись к нам. Мы взяли их на руки: место Карлито было у Розы (Эдипов комплекс), Кончиты – у меня (комплекс Электры это называется?). Свободной рукой мы стали махать этим людям на причале, среди которых не было ни одного знакомого лица.

Потом Роза посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы. Я знал, почему: нам повезло, мы-то были вместе.

В Штатах произошел один эпизод, который навсегда определил мое отношение к этой стране. Так что, мне кажется, о нем стоит рассказать подробно.

Во Флориде нас поселили в небольшой мотель – США к наплыву беженцев были не готовы. И уже через пару недель – мы только что получили грин-кард, одновременно вид на жительство и право на работу, – меня снова вызвали в иммиграционную службу. Было ясно, что мне хотят предложить работу. О Рите – пардон, Розе, – речь как-то не шла, может быть, из-за того, что у нас были маленькие дети.

Мы, конечно, обрадовались, хотя тогда это показалось нам само собой разумеющимся. Мы считали, что всё-таки представляли собой особый случай. Во-первых, мы были одними из первых кубинских эмигрантов за почти двадцать лет. Во-вторых, у нас не было родственников, а по прибытии три четверти наших попутчиков разобрали по домам. В-третьих, хотя официально я и вышел из тюрьмы, я числился бывшим политзаключенным, что здесь считалось дополнительным признаком добропорядочности. Наконец, я эмигрировал с женой и двумя маленькими детьми.

Мы обрадовались повестке, но я даже еще не успел понять к тому времени, нравится мне в Америке или нет. Мне предстояло узнать это в ближайшие двадцать четыре часа.

Шестиэтажное здание иммиграционной службы, окруженное разлапистыми пальмами – после Кубы они у нас восторга уже не вызывали, – находилось на широком городском проспекте. По другую сторону его начинался пляж. Мы сели на автобус, который ходил каждые два часа, и к 9.00 я отправился на свою встречу, а Роза и дети пошли купаться.

Инспекторы принимали посетителей за стойкой, их было трое. Пожилой, очень смуглый мексиканец с пышными усами. Белая женщина лет тридцати пяти в очках, очень некрасивая и бесформенная, похожая на беременную белую мышь. И небольшого роста пуэрториканец лет сорока, который гонял во рту зубочистку. Он освободился первым, и, хотя мне инстинктивно не нравятся люди с зубочистками во рту, я двинулся к нему.

– В очередь! – не вынимая зубочистку, рявкнул пуэрториканец. – Начинайте приучаться к порядку!

Тут я понял, что делал смуглый парень, который торчал в полном одиночестве прямо в центре зала. На нем была мятая майка, волосы были закрыты косынкой с изображением американского флага. Парень был здесь уже не впервые, поэтому знал, что ждать надо на почтительном расстоянии. Он стоял в расхлябанной, почти вызывающей позе, плечи у него были покрыты татуировками. Я потом, пока стоял за ним, успел их рассмотреть: на одном плече был краб, на другом – красавица, прикрывшая лицо веером, так что виден оставался только один кокетливый глаз. При малейшем движении оба образца изящного искусства оживали: краб шевелил клешнями, а красавица начинала обмахиваться веером. Говорю же, это были настоящие музейные экспонаты!