Счастливая куртизанка - Дефо Даниэль. Страница 39

Он сказал, что готов сделать все, что я ему поручу, и я попросила его переслать камердинеру 500 крон.

— Это слишком много, — сказал он. — В истории с евреем он вступился не столько за вас, сколько за своего господина.

Впрочем, мы все равно ничего сделать не могли, ибо ни он, ни я не знали, куда ему адресовать письмо, ни как к нему послать человека. Придется подождать до того времени, сказала я, когда я вернусь в Англию, ибо он некогда волочился за моей служанкой Эми, которая и по сей день находится с ним в переписке.

— Однако, сударь, — сказала я, — если мне не должно забывать о благородном заступничестве камердинера, то мне тем более следует возместить убытки, которые пришлось понести из-за меня вам. Итак, вы истратили?

Здесь я остановилась, пытаясь подсчитать названные им в разное время суммы, которые ему пришлось выложить, когда у него шла тяжба с этим плутом и мошенником. Я прикинула, что вместе они должны были составить никак не меньше 2 130 крон. Я вытащила пачку векселей, по которым следовало взыскать у одного купца в Амстердаме, а также мои банковский счет, и принялась перебирать их, с тем чтобы ему вручить. Он же, очевидно, догадавшись о моем намерении, с горячностью меня остановил и попросил убрать все мои счета и векселя, говоря, что никаких денег у меня не возьмет и что вовсе не затем поведал мне о своих приключениях с евреем; нет, сказал он далее, это он сам на свою голову — пусть и с благими намерениями — привел негодяя ко мне, а посему и должен сам, в виде наказания за то, что послужил причиной моего несчастья, понести все расходы. Неужели, спросил он, я столь дурного о нем мнения и думаю, что он способен взять деньги у вдовы, попавшей в затруднительное положение, да еще на чужбине, и все — за небольшое одолжение, какое ему удалось мне оказать? Однако, продолжал он, ему хотелось бы повторить еще раз, что он мечтает со мною сквитаться более серьезным образом и помочь мне, как он уже говорил ранее, занять то положение, в каком я могла бы вознаградить его доброту (как мне угодно было именовать его услуги); тогда-то, сказал он, мы и поговорим об окончательном расчете.

Я уже ждала, что он выскажется до конца, но он по-прежнему откладывал самый главный разговор, из чего я вывела, что он не имел в виду любовь, ибо с этим делом обычно не мешкают. Следовательно, решила я, говоря об окончательном расчете, он имел в виду все же деньги. Придя к такому убеждению, я ему сказала, что поскольку он знает, что я чувствую себя обязанной ему всем и не откажу, ему ни в чем, что в моих силах, и видя, что он затрудняется открыться мне, беру на себя смелость требовать, чтобы он откровенно рассказал мне, что его гнетет и как обстоят его дела в рассуждении денег и имущества; ведь ему лучше даже, чем мне самой, сказала я, известно, какими суммами я располагаю, и что если он испытывает нужду в деньгах, я предоставлю ему любую сумму в пределах пяти или шести тысяч пистолей, каковые он может мне отдать, когда ему то позволят его обстоятельства; если же он и не окажется в состоянии выплатить их мне, заключила я, я никогда их с него не стребую. Выслушав меня, он поднялся со стула и, отвесив почтительный поклон, принялся благодарить меня в изысканных выражениях, и я поняла, что люди, среди которых он вырос, отличаются гораздо более любезными манерами, нежели то принято думать о голландцах [70]. Затем он подошел ко мне и стал меня уверять, пересыпая свои заверения словами благодарности за мое доброе предложение, что не нуждается в деньгах ни в малейшей мере; если не считать смерти жены и одного из детей, что, разумеется, причинило ему большое огорчение, сказал он, во всех прочих своих делах он не потерпел никакого урона; способ же, которым он намеревается предложить мне расквитаться за все, что он был в состоянии для меня сделать, не имеет ни малейшего касательства к его денежным делам: короче говоря, он хотел, поскольку провидение (словно нарочно) лишило его жены, чтобы я возместила ему эту потерю. В заключение он прижал меня к груди и принялся меня целовать; он не давал мне перевести дух, так что я даже не могла произнести слова «нет».

Наконец, когда мне удалось высвободиться из его объятий, я ему сказала, что — как я уже говорила прежде, — я не в состоянии отказать ему ни в чем, кроме одного и весьма сокрушаюсь, что он просит о том единственном, чего я не могу ему дать.

Я не могла не усмехнуться про себя, что он так долго кружил и подходил окольными путями к тому, что, — если бы он только знал, — не представляло собой столь большой драгоценности. Впрочем, была и другая причина, мешавшая мне принять его предложение, между тем, как, если бы он обратился ко мне с менее честными и добродетельными намерениями, я бы ему, верно, не отказала. Но об этом я скажу дальше.

Как я уже говорила, он долго кружил вокруг да около, прежде чем высказать свою просьбу; зато, высказав ее, был так настойчив, что не принимал моего отказа, или, во всяком случае, отказывался его принять. Я, однако, упорно стояла на своем, хоть и облекла свой отказ в самую почтительную и любезную форму, в какую могла, повторяя вновь и вновь, что ни в чем другом я бы ему не отказала; я испытываю к нему, сказала я, величайшее уважение и готова обращаться, с ним свободно и непринужденно, как если бы он был мне братом.

Он всеми способами пытался меня переубедить, но я оставалась непреклонна. Наконец, он избрал средство, которое, как он себе льстил, окажется безошибочным, — таким оно, наверное, и было бы с любой другой женщиной на свете. Заключалось оно в том, чтобы, застигнув меня врасплох, мною овладеть, после чего само благоразумие, казалось бы, должно было заставить меня с готовностью вступить с ним в брак.

К этому времени мы позволяли себе такие вольности, какие приняты лишь между супругами — во всяком случае, они допустимы лишь между людьми, состоящими в законном браке; впрочем, мы никогда не переходили границ приличия и благопристойности. Но однажды вечером мы выпили больше вина, чем обычно, и мне показалось, что он нарочно подливает мне еще и еще; я решила сделать вид, что охмелела не меньше его, с тем чтобы, словом, если он мне что и предложит, особенно не упорствовать.

Около часу ночи — так мы с ним засиделись — я сказала: — Смотрите, уже пробило час! Мне пора ложиться.

— Ну что ж, — сказал он. — Я лягу с вами.

— Нет, нет, — сказала я. — Ступайте к себе. Он снова сказал, что ляжет со мной.

— Права, — сказала я, — раз вы так говорите, я не знаю, что и ответить. Я не могу устоять против вас, коль скоро вы решились.

Впрочем, я от него вырвалась и прошла к себе в спальню, однако дверь не закрыла, благодаря чему он мог свободно видеть, что я начала раздеваться; тогда он отправляется в свою комнату, она была ведь на одном этаже с моей — наскоро раздевается тоже и в комнатных туфлях и халате подходит к моей двери.

Полагая, что он ушел совсем и что, стало быть, он только пошутил и либо робел, либо и не имел серьезного намерения исполнить то, о чем говорил, я закрыла дверь, но не заперла ее на ключ, так как это вообще не было в моем обычае, и даже не задвинула засова. Не успела я лечь, как появляется он в своем халате и, приоткрыв дверь чуть-чуть, так что он не мог даже просунуть в нее голову, говорит тихонько:

— Как? Вы в самом деле уже легли?

— Да, да, — говорю я. — Ступайте к себе.

— Ну, нет, — говорит он. — Никуда я не пойду. Вы же сами сказали, что позволите мне с вами лечь, а теперь «ступайте». Нет и нет!

И входит в комнату, запирает дверь изнутри и в ту же минуту оказывается подле моей постели. Я нарочно начинаю браниться и обороняться и с еще большей горячностью, чем прежде, велю ему меня покинуть. Все, однако, напрасно; на нем ничего не было, кроме туфель, халата да еще нижней рубахи. Он скинул халат, отвернул мое одеяло и забрался ко мне в постель.

Некоторое время я еще противилась, но это было только для вида, ибо, как я уже говорила, я с самого начала задумала, что позволю ему, если он захочет, лечь со мною, а дальше — будь что будет!