Жизнь и пиратские приключения славного капитана Сингльтона - Дефо Даниэль. Страница 58

Я очень охотно согласился, и Виллиам немедленно написал сестре и дяде и через пять, приблизительно, недель получил от них обоих ответ. Был он адресован на какое-то дикое армянское имя, которое Виллиам себе выдумал, а именно: Венеция, синьор Константин Алексион из Испагани 366.

Письмо от сестры было очень трогательно. Она после многих выражений радости и по поводу того, что он жив, — оказывается, много времени назад она слыхала, что в Вест-Индии он был убит пиратами, — заклинала его сообщить ей, как ему живется. Она писала, что ничего существенного для него сделать не может, но будет от всего сердца рада принять его у себя; что она осталась вдовой с четырьмя детьми, но держит лавочку в Миноризе 367 и этим кое-как кормит свою семью; что, наконец, она послала ему пять фунтов на случай, если ему нужны деньги, чтобы возвратиться из чужбины на родину.

Я видел, что слезы проступили на глазах Виллиама, когда он читал письмо. И действительно, когда он показал мне его и жалкий пятифунтовый перевод, посланный на имя одного английского купца 368 в Венецию, то и у меня проступили слезы.

Мы оба были сильно тронуты нежностью и добротой этой женщины, и Виллиам обратился ко мне:

— Что сделать для этой бедной женщины?

Я подумал немного. Наконец сказал:

— Я скажу вам, что вы должны сделать. Она послала вам пять фунтов, имея четверых детей, да она сама — это пятеро. Эта сумма для бедной женщины в ее положении — то же, что пять тысяч фунтов для нас. Вы должны послать ей перевод на пять тысяч фунтов английскими деньгами, и попросить скрыть свое удивление по этому поводу, покуда она о вас не услышит вновь. Потребуйте, чтобы она бросила свою лавочку, сняла бы дом где-нибудь в деревне, но неподалеку от Лондона, и там жила бы скромно, покуда вновь не услышит о вас.

— Однако, — сказал Виллиам, — я замечаю, что у тебя явились мысли о возвращении в Англию.

— Право, Виллиам, — сказал я, — вы ошибаетесь. Но мне пришло на ум, что вы могли бы попытаться сделать это, ибо вы не совершили ничего, что могло бы помешать вам. Почему должен я удерживать вас вдали от родных ради того только, чтобы не разлучаться с вами?

Виллиам был очень растроган, но взглянул на меня.

— Нет, — сказал он, — мы оба слишком долго плавали вместе, слишком далеко зашли оба. Я решил никогда не расставаться с тобой, покуда я жив, я поеду туда, куда поедешь ты, буду жить там, где будешь ты. А что до моей сестры, — сказал Виллиам, — я не могу послать ей столько денег, ибо кому принадлежат эти деньги, которые у нас имеются? Большая часть их — твоя.

— Нет, Виллиам, — сказал я, — нет у меня ни пенса, который бы не принадлежал вам, и не будет у меня ничего, что не принадлежало бы вам в равной доле, а потому вы должны послать ей эти деньги. Если же вы не пошлете, то пошлю их я.

— Да послушайте, — сказал Виллиам, — бедняжка ведь обалдеет. Она так изумится, что с ума сойдет.

— Хорошо, — сказал я, — Виллиам, это можно сделать с осторожностью. Пошлите ей перевод на сто фунтов и сообщите, что через одну или две почты пришлете еще, и что пошлете ей достаточно для того, чтобы могла она жить, не держа лавки; а затем пошлите еще.

Сообразно с этим Виллиам послал ей очень нежное письмо и перевод на одного лондонского купца на сто шестьдесят фунтов и попросил не беспокоиться и надеяться, что он в скором времени сможет послать ей еще. Приблизительно, десять дней спустя он послал ей другой перевод на пятьсот сорок фунтов и через одну или две почты — еще перевод на триста фунтов. И он написал ей, что пошлет ей достаточно для того, чтобы она могла бросить лавочку, и советовал ей снять дом, как говорил я выше.

Он подождал, покуда не получил ответа на все три письма. В ответе говорилось, что она деньги получила, и, чего я не ожидал, сообщила, что никому из знакомых она не сказала ни одного слова о полученных ею деньгах и вообще о том, что Виллиам жив, и не сообщит об этом, покуда не узнает дальнейшего.

Когда он показал мне это письмо, я сказал:

— Знаете, Виллиам, этой женщине можно доверить даже жизнь. Пошлите ей остаток от пяти тысяч фунтов, и я поеду вместе с вами в Англию, в дом этой женщины, когда вы только захотите.

Словом, мы послали ей пять тысяч фунтов, и она, получивши все сполна, через короткое время написала брату, что известила дядю о том, что очень больна и больше не может заниматься каким бы то ни было трудом и, что сняла дом, приблизительно, в четырех милях от Лондона, где будет якобы жить на средства со сдаваемых в наем комнат. Коротко говоря, она поступила так, точно понимала, что брат собирается приехать к ней инкогнито, и заверила, что он сможет жить так уединенно, как ему захочется.

Благодаря этому перед нами отворилась та самая дверь, которая, как мы думали, на всю жизнь будет заперта для нас. Словом, мы решили действовать, но осторожно, скрывая как имена, так и все другие обстоятельства. Сообразно с этим Виллиам дал знать сестре, как приятна ему ее осторожность, а также, что она правильно угадала его желание жить в уединении, и, наконец, просил ее жить как можно скромнее до тех пор, покуда они не встретятся.

Он собирался отправить это письмо.

— Послушайте-ка, Виллиам, — сказал я, — не посылайте ей пустого письма. Напишите, что с вами едет друг, который ищет такого же уединения, как и вы, и я пошлю ей еще пять тысяч фунтов.

Так, коротко говоря, мы обогатили семью этой бедной женщины, и все же, когда дошло дело до отъезда, мужество покинуло меня, и я не осмелился. А что до Виллиама, то он без меня отправиться не хотел, и так мы после того провели еще два года, обдумывая, что нам делать.

Вы, быть может, решите, что я слишком расточительно обращался с моим неправедно нажитым добром, осыпая щедротами и посылая княжеские дары постороннему для меня человеку, который даже не знал меня. Но нужно считаться с тем, в каком я находился положении.

Денег у меня было в изобилии, а друзей ни одного на свете. И ни от кого не видывал я ни услуги, ни помощи. Я не знал поэтому, куда поместить или кому доверить мои богатства, покуда я жив, или кому оставить их, когда я умру.

Так, не имея друзей, говорю я, ухватился я за сестру Виллиама. Доброта ее по отношению к брату, которого она сперва считала бедным, свидетельствовала о щедром духе и милосердной душе. Решивши на нее первую обратить мои щедроты, я не сомневался, что тем самым добуду себе в будущем нечто вроде убежища или средоточия, на которое смогу опираться в будущих поступках. Ибо, действительно, человек, у которого имеются богатства, но нет приюта, нет места, которое бы имело магнетическое влияние на его привязанности, находится поистине в одном из самых странных обстоятельств и положении, какие только возможны, и улучшить это положение не в силах все его деньги.

Как я сказал уже, мы провели два года с лишним в Венеции и соседних с нею местах и все время пребывали в постоянных колебаниях, — не решались и были неуверенны до последней степени. Сестра Виллиама каждый раз убеждала нас приехать в Англию и удивлялась, почему мы не решаемся доверять ей, когда она нам стольким обязана, и даже некоторым образом обижалась за проявляемую к ней подозрительность.

Наконец я стал склоняться к тому, чтобы поехать и сказал Виллиаму:

— Послушайте-ка, брат Виллиам (ибо с того нашего разговора в Бассоре я называл его братом), если вы согласитесь со мною в двух или трех вопросах, я охотно, от всего сердца поеду с вами в Англию.

Виллиам отвечал на это:

— Скажите мне, в чем дело.

— Во-первых, — сказал я, — вы не откроетесь никому из ваших родных в Англии, кроме как сестре. Во-вторых, мы не сбреем наших баков или бород (ибо мы все время носили бороды на греческий лад), и мы не снимем наших длинных курток, чтобы сходить за греков и иностранцев. В-третьих, мы никогда не будем говорить по-английски при ком бы то ни было, за исключением вашей сестры. В-четвертых, мы всегда будем жить вместе, и выдавать себя за братьев.