Карлики - Дегтярев Максим Владимирович. Страница 11

Думаю со стороны все выглядело очень красиво: этакий снежный взрыв, сверкнувшая на солнце ледяная пыль, ее подхватывает ветер и несет, несет… Солнце выглянуло совсем ненадолго — только посмотреть, как здорово я умею падать.

Через десять минут после падения я уже мог самостоятельно шевелиться, а еще через пять — двигаться. Если бы люк открывался наружу, мне ни в жизнь бы не выбраться, но инженеры словно знали, что делали. Я натянул маску, капюшон и полез откапываться. Заодно я выяснил, что в это время года глубина снежного покрова на острове Укен достигает двух метров. Нет, кажется, говорят «толщина снежного покрова составляет столько-то…» Но я-то достиг как раз глубины… глубины своего падения. Такими размышлениями я развлекал себя пока орудовал лопаткой — она комплектовалась вместе с открывающимся вовнутрь люком. Предусмотреть только что-то одно, было бы крайне неостроумно. Откопавшись, я обнаружил, что до башни всего какая-то пара сотен метров. Преодолевал я их минут тридцать. Мне пришлось снять две панели с потолка кабины и, попеременно укладывая их впереди себя, я мог кое-как продвигаться вперед. Тем временем пошел снег — медленно и плавно — как в волшебном шаре (Татьяна привозила такой). Буря откладывалась. Мне очень хотелось сдернуть эту чертову маску и почувствовать наконец, как приятно тают снежинки на лице, но из-за ультрафиолета снимать маску — предприятие рискованное, и я с трудом подавил соблазн. Я еще вот о чем думал: пустят ли меня внутрь или сделают вид, что они меня в упор не видят. С одной стороны, судя по тому, как они обставили встречу, ничего хорошего ждать не приходится. Но с другой стороны, неужели им не любопытно взглянуть на того, кого они только что чуть не убили.

Дверь открылась до того, как я успел к ней прикоснуться — она как бы увернулась от моей руки. А рука, сделав нелепый взмах и не найдя опоры, провалилась во внезапно открывшийся проем. Порог оказался более-менее вровень с нападавшим снегом. Интересно, как сюда забираются, если снега больше, недоумевал я. Вошел в «банку». Тянучками тут и не пахло. «Идите прямо и никуда не сворачивайте», — услышал я бесстрастный, но живой голос. Спорить с голосом не было ни малейшего желания. Это в Институте я мог позволить себе самовольничать, но сейчас я находился на чужой территории, и ее хозяин едва меня не угробил. Я шел темным изогнутым коридором, постепенно спускающимся вниз. «Осторожно, ступеньки», — продолжал вести меня невидимый хозяин. Я спустился по короткой лестнице, одиннадцать — не известно для чего, отсчитал я ступеньки. «Теперь оставьте все ваши вещи в стенной нише и поверните направо». Пришлось повиноваться. Ниша закрылась сдвигающейся панелью сразу после того, как я положил туда комлог, оружие, ну прочие мелочи — все, как в Институте. Впереди появился неяркий свет, и я очутился в тесном помещении без окон, — вероятно, это был холл или прихожая. Не успел я, как следует, осмотреться, как стена впереди меня бесшумно раздвинулась и я увидел профессора Франкенберга.

Ему было около семидесяти. Глядя на стариков, невольно задумываешься, во что сам-то превратишься лет через тридцать-сорок. Может, в него: длинные, спутанные седые волосы — там где они остались, седая щетина на впалых щеках, серый болезненный цвет лица, сизые мешки под красноватыми, слезящимися глазами, усталый взгляд. Только одежда Франкенберга — что-то вроде длинного, до пят, иссиня-черного шелкового халата — была безупречна.

— Вам следовало предупредить меня о своем визите, — голос был тот же, что вел меня сюда, но менее бесстрастный и, в тоже время, не по-стариковски сильный. Фраза прозвучала как извинение за мое неудачное приземление, но насмешки в голосе я не уловил.

— С вами было трудно связаться, — сурово ответил я.

— В этом вы правы. Прошу садиться. Хотите чего-нибудь с дороги? — он указал сначала на низкое мягкое кресло напротив письменного стола, затем на череду разноцветных бутылок, выстроившихся на небольшом столике явно штучной работы. Сесть, я, конечно, сел, но от напитков отказался — мы не настолько близко с ним знакомы и мало ли что в них могло оказаться.

— Не стесняйтесь, наливайте. Пока вам нечего опасаться, — сказал он с легким ударением на слове «пока». Я вторично отказался. — Итак, что вас привело в наши края? — поинтересовался он.

— Меня привел сюда ваш знакомый, некто Альм Перк. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знаете этого человека.

— Вы еще не представились, а уже задаете вопросы, — напомнил профессор.

— Вот здорово! — обрадовался я, — вы пытались меня убить, а теперь спрашиваете имя. Когда я грохнулся в снег, вы на кого подумали?

— На того, кто является без спросу, — парировал он, — я уже сказал — ко мне без приглашения не являются. Итак, ваше имя…

— Ильинский, репортер из… впрочем, не важно.

— Репортер? Хм, и вы думаете, я вам поверю?

— Ну и не верьте, — пожал я плечами, — в любом случае, раз я уже здесь, вам придется ответить на несколько вопросов. И не все из них будут вам приятны, я надеюсь.

— Посмотрим, — тихо сказал он.

— Вчера, в одиннадцать тридцать вы разговаривали с Перком через комлог. О чем вы говорили?

Профессор молчал. Именно так я более-менее и представлял себе начало нашей беседы. Поэтому, пока одна половинка моего мозга пыталась подвести профессора к нужной для меня теме, другая продолжала потихоньку осматриваться. Был ли это кабинет профессора или гостиная — сказать трудно, поскольку, за исключением полутемной прихожей, я нигде побывать не успел, но и здесь любопытных вещей было хоть отбавляй. Слева от письменного стола стояла полутораметровая статуя необычного божества с птичьей головой, человеческим туловищем и руками. Ноги божества заканчивались змеиными головами. Если бы на моем месте оказалась Татьяна, то она, без сомнения, догадалась бы, кто позировал скульптору. За спиной у профессора высились стеллажи с кодексами. Названия на корешках книг я со своего кресла разглядеть не мог. В стеклянной витрине были расставлены статуэтки размером поменьше, чем птицеголовый. Некоторые из статуэток мне напомнили те рисунки, что я видел, когда просматривал локусы с гномами. Там же, в витрине, находилось несколько засушенных паукообразных существ, привезенных, скорее всего, с Оркуса. Издалека, их можно было перепутать со статуэтками, изготовленными (я надеюсь) человеком. Письменный стол загромождали модели старинных алхимических приборов — как намек на преемственность ученых поколений, вероятно; ворох исписанных бумаг рядом с зажженной масляной лампой грозил неминуемым пожаром. Лежавший рядом с лампой, современный комлог показался бы анахронизмом тому, кто никогда не видел, что творится у меня дома. Прямо напротив меня, на столе стоял колокольчик — он именно стоял, поскольку подставкой и одновременно язычком ему служил вертикальный металлический стержень, проходивший одним концом внутрь колокольчика. Внизу стержень заканчивался плоской треногой. Вокруг стержня, узлом была завязана засушенная змейка.

На стене, рядом с витриной висела картина с приблизительно таким сюжетом: человек стоит лицом к зеркалу, но видит в нем собственный затылок. Нет, не так — мы, зрители видим в зеркале его затылок, что видит человек — нам неизвестно. Эту картину я точно где-то видел. Я готов допустить, что за исключением картины, все предметы в комнате имели оригинальное происхождение, но только она одна не походила на бутафорию.

Слева от меня находилось большое — во всю стену — окно. Когда я осматривал башню — сначала в бинокль, затем — вблизи, когда барахтался в снегу, я не заметил никаких окон; вся поверхность здания была совершенно однородной, темносерого цвета и не более гладкой, чем необработанный камень. Но мало того: легко различимые сквозь оконное стекло снежинки двигались как-то странно, прямо на меня, а облака, если приглядеться, плыли снизу вверх, как из-под земли. Но сама земля, вместе с океаном, куда-то подевалась. Метель напрочь размыла горизонт. Бледный солнечный диск время от времени проглядывал сквозь низкие облака, но находился он, почему-то, в зените, а не над горизонтом — где ему надлежало быть в это время и на этой широте.