Том 1. Весёлые устрицы - Аверченко Аркадий Тимофеевич. Страница 16
— А этот?
— Этот? Просто мерзавец. Вот тут еще есть — жид, зарезавший отца, поджигатель, два растлителя малолетних… а эти — так себе, просто негодяи.
Он закрыл альбом и, прищурившись, ласково сказал:
— Может, вы свою карточку дадите, а? Я бы вставил ее в альбомчик.
— Гм… после разве, когда-нибудь.
Он сидел со сложенными на животе руками, молча, с любопытством, поглядывая на меня.
Потом встал, оправил лампадку и, вытирая замаслившиеся руки о волосы, спросил скрипучим голосом:
— Небось бомбы все бросаете?
— Нет, не бросаю. Чего же мне их бросать…
— Нынче все бросают.
Узнавши, что я бомб не бросаю, он повеселел и, скорчив лицо в улыбке, хлопнул меня по колену:
— Так уж и быть!.. Показать разве вам мой зверинец?!
Я удивился.
— Зверинец? Разве вы так любите животных?
— Хе-хе… У меня особый зверинец… Совершенно особенный!
Взявши связку ключей, он подмигнул мне и повел через ряд пустынных холодных комнат, с тем же запахом.
— Вот мой зверинец, — сказал он, скаля беззубый рот в подобие приветливой улыбки и открывая ключом последнюю дверь.
В небольшой комнате сидели за столом и играли в «шестьдесят шесть» трое мужчин и одна женщина.
— Ну, как вы тут, ребята? — сказал Меньшиков, подозрительно осматривая всех и похлопывая по ноге откуда-то взявшимся арапником.
— «Раскаявшийся рабочий»! «Раскаявшийся рабочий»!! Ты опять пьян, мерзавец?! — закричал он вдруг, вглядываясь в лицо человека с красным носом и слезящимися глазами. — Ты чего смотрела, «Дама из общества»? А ты, «Осведомленное лицо с Кавказа», — шампурь тебе в глотку?! Дармоеды! Всех выгоню!!
Кавказец, в истасканном бешмете, встал и, почесав грязной рукой за ухом, хладнокровно сказал:
— Зачем кырчат? Ему водкам давал «Мужичок из деревни».
«Дама из общества» строила мне уже глазки и, подойдя бочком, спросила:
— Парле ву франсе?
— Пошла, пошла, старая грешница, — закричал на нее Меньшиков, грозя арапником.
Потом, видя, что я с удивлением смотрю на всю эту сцену, он мне объяснил.
— Это, видите ли, зверинец. Для статей держу этих дармоедов… Вдохновляют меня. Тут они не все… Некоторых гулять я отпустил. Здесь вы видите «Мужичка из деревни», «Раскаявшегося рабочего», «Осведомленное лицо с Кавказа» и «Даму из общества».
— Она в самом деле из общества? — спросил я, поглядывая на ее толстое накрашенное лицо.
— Да, я ее взял из общества спасения от разврата падших женщин. Дом она какой-то на Лиговке содержала. А это вот — «Мужичок из деревни». Пьяница, каналья, и, как напьется, колотит «Даму из общества».
— А «Осведомленное лицо с Кавказа»?
— У Макаева шашлык жарил. Я его к себе сманил. Правильный парень. Тараска! Что нужно жидам делать?
— Резать! — завизжало «Осведомленное лицо».
— Видите!.. Ты куда, мерзавец! Отдай им бумажник!
Он хватил арапником по руке «Раскаявшегося рабочего» и, отняв у него появившийся откуда-то мой бумажник, возвратил его мне.
— Вы с ним поосторожнее. Что ни увидит, негодяй, все сопрет. Часы целы ли?
«Дама из общества» тайком ущипнула меня за руку, а «Осведомленное лицо с Кавказа», заметив это, скрипнуло зубами и положило руку на рукоять кинжала.
— Пойдемте! — сказал я.
Меньшиков подмигнул мне и сказал:
— Роман тут у них… Но «Дама», кажется, флиртирует, кроме того, с «Мужиком из деревни». Впрочем, пойдемте. Воздух у них тут… действительно!
Мы вышли.
Я стал прощаться.
Провожая меня, Меньшиков лукаво подмигнул и сказал:
— А ведь давеча соврали-то, а? Хе-хе… Бомбочки-то ведь бросаете? Ну, сознайтесь!
Боясь сознаться, я поспешно вышел.
Путаница
Радостный трезвон праздничных колоколов — самая предательская вещь… Я не знал ни одного самого закоренелого злодея, который устоял бы против радостного перезвона праздничных колоколов… Были случаи, когда такого закоренелого злодея пытали, мучили, желая вырвать у него хотя бы словечко правды о его преступлении — он молчал, будто воды в рот набравши… Но стоило только радостно и празднично зазвонить над его ухом, как он вспоминал свою молодость, каялся, плакал и, рассказавши всю подноготную, обещался вести новую жизнь.
Иногда его даже и за язык никто не тянул — признаваться. Но стоило только потянуть за язык колокола — преступник без промедления вспоминал свою молодость и каялся во всем, разливаясь в три ручья.
Таково уж странное свойство праздничного перезвона.
Старый провокатор, носивший партийное прозвище — Волк, — сидел в своей большой неуютной комнате и тревожно прислушивался к радостному перезвону праздничных колоколов.
Он вспомнил свою молодость, мать, ведущую его, маленького, чистенького, в церковь, и этот перезвон — мучительно радостный и ожидательно-праздничный.
И когда он подумал о своем теперешнем поведении, о своем падении в пропасть предательства — сердце его сжалось и на глазах выступили слезы… А колокола радостно гудели:
— Бом-бом! Бом-бом!
— Нет! — простонал провокатор. — Больше я не могу!.. Сердце мое разрывается от раскаяния!.. Довольно грешить! Пойду и признаюсь во всем — пусть делают со мной, что хотят. Никогда не поздно раскаяться в своих грехах…
Он оделся и вышел из дому.
Идя по улице, Волк бормотал себе под нос:
— Пойду прямо в полицию и расскажу все на чистоту: как я выдавал революционерам ее тайны и как я, однажды стянул со стола полковника предписание об обыске у своего знакомого эсэра. Все выложу! Пусть сажает в тюрьму, пусть делает со мной, что хочет!..
— Бом-бом! Бом-бом! — радовались колокола. По мере приближения к дому полковника, шаги Волка все замедлялись и движения делались нерешительнее и нерешительнее.
Новое чувство зажигалось в груди старого Волка.
— Куда я иду? — думал он. — Разве мне сюда нужно идти каяться? Кому я делал тяжкий вред? Кого продавал? Товарищей! А они мне доверяли… Ха-ха! Туда и иди, старый Волк! Перед ними и кайся!
Взор его просветлел.
Он решительно повернулся и зашагал в обратную сторону, по направлению конспиративной квартиры товарища Кирилла.
— Приду и прямо скажу: так и так братцы! Грешник я великий, за деньги продавал вас — простите меня, или сделайте со мной, что хотите.
Он всхлипнул и вытер глаза носовым платком.
Ему самому было жаль себя. Вдали показались окна квартиры товарища Кирилла.
— Приду и скажу, — бормотал Волк. — Обманывал я вас!.. И полицию обманывал, и вас обманывал. Полицию даже больше.
Он замедлил шаг, остановился и задумался.
— Гм… Ведь, если я полицию больше обманывал, я перед нею и должен каяться… Ей я и должен признаться, что вел двойную игру. Она не виновата в том, что она полиция, — она исполняет свои обязанности. Бедненький полковник… Сидит теперь дома и думает: «Вот придет Волк, парочку сведений принесет». А я-то!
— Бом-бом! Бом-бом! — разливались колокола.
Волчьи глаза увлажнились слезами.
Он решительно повернул и пошел назад.
— …Сидит он и думает: «придет Волк, принесет парочку сведений». Хорошо у него, уютно. Лампа горит, на стенах картинки… Тепло. Это не то, что те, которые недавно влопались. Сидят по камерам и скрипят зубами. Поддедюлил вас Волк!
Он вздохнул.
— А ведь им теперь, поди, холодно, голодно, в камерах каменные полы. Они мне доверяли, думали — свой, а я… Эх, Волк! Глубока твоя вина перед ними и нет ей черты предела.
— Бом-бом! — ревели колокола. — Покайся, Волк! — Бом-бом!
Схватившись за голову, застонал несчастный и побежал к товарищу Кириллу.
— Все скажу! Руки их буду целовать, слезой изойду. Где моя молодость? Где моя честность?
К Кириллу Волк не зашел.
Долго стоял он на улице, раздираемый сомнениями и обуреваемый самыми противоположными чувствами. Ему смертельно хотелось покаяться, никогда так, как теперь, не жаждал он очищения, умиротворения мятущейся души своей, и долго стоял так Волк на распутье: