Том 3. Чёрным по белому - Аверченко Аркадий Тимофеевич. Страница 12

Елена Николаевна обмахнула платком разгоряченное лицо и, улыбнувшись, спросила:

— Как вы думаете, если бы не я — уехали бы мы сегодня?

— Ни за что, — уверенно сказал я. — Я удивляюсь, как вы так хорошо разбираетесь в этих железнодорожных штучках.

— В каких штучках?

— Вот в этих билетах, носильщиках, поездах… тут сам черт ногу сломит.

Полчаса прошло в дружеском разговоре. Я сказал:

— А мне хочется есть.

— О чем же вы раньше думали, на вокзале?

— Забыл.

— Эх вы! Впрочем, вероятно, скоро будет буфетная станция… Посмотрите путеводитель.

— Да у меня его нет…

— У меня есть. Берите.

Я взял в руки путеводитель и повертел его в руках.

— Ого, какой толстый… Воображаю, сколько тут буфетных станций!

Развернул, стал перелистывать, вздохнул.

— В три часа утра будет станция. Не дождаться…

— Какая станция?

— Териоки…

— Что-о? Вы какую дорогу смотрите?

— Вот… желтые такие листочки…

— Ах ты господи! Вам няньку нужно… В путеводителе не можете разобраться!

— Хотел бы я видеть человека, который в нем разбирается! — недоверчиво сказал я.

— Подумаешь, трудность. Дайте-ка мне… Вот! Через сорок минут вы можете закусить… Поезд стоит восемь минут.

— Не успею… Я всегда запутываюсь в этих минутах.

— Ну, ладно… Выйдем вместе.

Я подпер рукой подбородок и принял сиротливую позу. Елена Николаевна участливо взглянула на меня.

— Как же вы вообще живете, большое дитя, если ничего не понимаете, всюду опаздываете и теряетесь в самых пустых случаях?

— Да и плохо живу, — прошептал я со скрытым страданием в голосе. — Папа у меня умер, мама далеко… А тут всюду какието номера, звонки, все кричат, бегут… Хорошо, что я с вами поехал…

— Ну, ничего, — успокоительно сказала она. — Ничего, мой большой ребеночек. Как-нибудь доедем. Вы где предпочитаете спать: на верхней койке или на нижней? Надеюсь, уступите мне нижнюю?

— Уступлю, конечно. Только я уж извиняюсь, что ночью разбужу вас…

— Чем?

— Упаду. Я ночью всегда ворочаюсь с боку на бок и, разметавшись, обязательно падаю.

— Гм… Ну, ладно… Спите внизу. Как-нибудь устроимся… Ах вы, беспомощное существо!

Она шутливо погладила меня по голове, и в голосе ее прозвучала материнская нежность и снисходительность к слабому.

Никогда мне не приходилось путешествовать с таким комфортом и спокойствием, как в этот раз.

Я чувствовал себя маленьким любимым ребенком, о котором всегда позаботятся, которого не дадут в обиду, накормят, убаюкают и приласкают. Мой большой рост, густой голос и широкие плечи не служили препятствием этому.

Моя спутница укладывала меня спать, поправляла сползавший плед, гасила свет, когда я засыпал, и будила утром, когда была остановка на большой станции, чтобы я мог напиться кофе, который она разыскивала с помощью проводника вагона.

Ее тешило, когда я, просыпаясь, тер кулаками глаза, потягивался, как ребенок, и щурился от сильного света.

— А-а, — покровительственно говорила она. — Бэбэ проснулось? А для бэбэ уже готов кофе.

Я был рад, что разбудил в ней материнские инстинкты. Мой чемодан потихоньку приютился около ее вещей, и его всегда на пересадках переносили вместе с картонками и саквояжами, а я шел сзади и насвистывал, поглядывая по сторонам.

Озабоченная Елена Николаевна шагала впереди, изредка оглядывалась и с беспокойством говорила:

— Вы тут? Смотрите не потеряйтесь. Я пойду купить вам апельсинов, а вы постойте тут и никуда не отходите, как вчера, когда я чуть не опоздала из-за вас на поезд.

— Куда я там отойду, — капризно возражал я.

— Знаю, знаю. За вами, как за малюткой нужно.

В Одессе она сама отыскала гостиницу, заказала для меня ванну и составила меню превкусного ужина.

А на пароходе, когда мы ехали в Севастополь, она, укладывая меня спать и поправляя одеяло, потрепала меня по щеке и незаметно перекрестила…

Когда мы возвращались в Петербург, я телеграфировал Переплетову, чтобы он нас встретил.

Было так: едва поезд остановился, я выскочил из вагона и бросился в объятия Переплетова.

— Пальто! — закричала встревоженная Елена Николаевна, выглядывая из окна. — Я вовсе не хочу, чтобы вы простудились… Наденьте пальто! Кстати, какой номер вашего домашнего телефона? Я буду с вокзала звонить к себе, кстати позвоню и к вам, чтобы приготовили вам закусить — вы с утра почти ничего не ели.

Изумленный взгляд Переплетова очень потешил меня.

Елена Николаевна вышла вслед за носильщиком, груженная двумя картонками. Спросила, поправляя мне галстук:

— Ничего не забыли? Вторая шляпа в чемодане?

— Да…

— Книги взяли? Палку захватили?

— Да, да…

— Ну, значит, все. Пока прощайте.

— А… вещи? — спросил сбитый с толку Переплетов. — Где твои вещи? Чемодан?

— Он у меня, — улыбнулась Елена Николаевна. — Да где ему там самому с вещами возиться — сущий ребенок… он их еще потеряет. Я пришлю их к нему на квартиру с прислугой…

Переплетов сказал:

— Я сошел с ума.

Русалка

— Вы кашляете? — учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц.

— Да, — вздохнул бледный поэт. — И кроме того, у меня насморк.

— Где же это вы его схватили?

— На реке. Вчера всю ночь на берегу просидел. И нога, кроме того, ломит.

— Так, так, — кивнул головой третий из компании — угрюмый Дерягин.

— Рыбу ловили, с ума сошли или просто так?

— Просто так. Думал.

— Просто так? Думал? О чем же вы думали?

Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши.

— О чем я думал? Я думал о них… о прекрасных, загадочных, которые всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной реки и плещутся там между купами задумчивой осоки, напевая свои странные, чарующие, хватающие за душу песенки и расчесывая гребнями длинные волосы, в которых запутались водоросли…

Бледные, прекрасные, круглые руки поднимаются из воды и в безмолвной мольбе протягиваются к луне… Большие печальные глаза сияют между ветвей, как звезды… Жутко и сладостно увидеть их в эту пору.

— Это кто ж такие будут? — спросил Дерягин. — Русалки, что ли?

— Да… Русалки.

— И вы их надеетесь увидеть?

— О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом…

— Рассчитываете дождаться?

— Полжизни я готов просидеть, чтобы…

Дерягин в бешенстве вскочил с кресла.

— Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным, нормальным человеком, и вдруг, — нате, здравствуйте! Этот человек бродит по ночам по берегу реки! Зачем, спрашивается? Русалок ищет, изволите ли видеть! Бесстыдник.

— Вы не понимаете прекрасного! — сказал, свеся голову на грудь и покашливая, Пеликанов.

— Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует.

Поэт улыбнулся:

— Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют.

— Кранц! Кранц! Скажи ему, что он бредит, что он с ума сошел! Каких таких он русалок ищет?

Художник Кранц улыбнулся, но промолчал.

— Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду я домой. Возьму ванну, поужинаю хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц?

— Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая хорошо поет. Заставлю ее петь, а сам лягу на диван и, слушая, буду тянуть шартрез из маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о!

— Сибарит! А вы, Пеликанов?

Пеликанов грустно усмехнулся:

— Вы, конечно, будете ругаться… Но я… пойду сейчас к реке, побродить… прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь меж темными кустами осоки о прекрасных, печальных глазах… о руках, смутно белеющих на черном фоне спящей реки…

— Кранц! — завопил Дерягин, завертевшись, как ужаленный. — Да скажи ты ему, этому жалкому человечишке, что его проклятых русалок не существует!..