Том 4. Сорные травы - Аверченко Аркадий Тимофеевич. Страница 103
На другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу «Бристоль», № 46, где она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре, литературе.
А когда Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется, оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он освидетельствует это лично.
Приподнял прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал.
Действенность этого, неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем, что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины.
Когда Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала:
— Милый, милый, глупый, глупый!
И засмеялась.
— И однако он, кажется, порядочная размазня… Женщина из него может веревки вить.
Закончила несколько неожиданно:
— А оно, пожалуй, и лучше.
Прошло две недели.
Гостиница «Бристоль».
На доске с перечислением постояльцев против № 46 мелом написаны две фамилии:
Ошмянский.
Бронзова.
В августе оба уезжали в Петроград. В купе, под убаюкивающее покачивание вагона, произошел разговор:
— Володя, — спросила Бронзова. — Ты меня любишь?
— Очень. А что?
— Ты обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в себе что-то недосказанное… Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой нельзя и шагнуть как следует… Только разгонишься и уже — стоп! Стена.
— Например, какая фамилия?
— Например, моя — Бронзова.
— Что же с этим поделать?..
— Есть выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина…
— Я тебя не понимаю.
— Володя… Я хочу, чтобы ты на мне женился.
— Что за фантазия?.. Разве нам и так плохо?
Его ленивые, сонные веки медленно поднялись, и он ласково и изумленно поглядел на нее.
— Если ты меня любишь, ты должен для меня сделать это…
— А ты не боишься, что это убьет нашу любовь?
— Настоящую любовь ничто не убьет.
— А ты знаешь, что я из мещанского звания? Приятно это будет?
— Если ты так говоришь, то ты не из мещанского звания, а из дурацкого. Ну, Кисель, милый Кися, говори: женишься на мне?
— Видишь ли, я лично против этого, я считаю это ненужным, но если ты так хочешь — женюсь.
— Вот сейчас ты не Кисель! Сейчас ты энергичный, умный мальчик.
Она поцеловала его, а вечером, причесывая на ночь волосы, счастливая, подумала: «Уж если я чего захочу — так то и будет. Милый, мой милый Кися…»
Бронзова впервые приехала к Ошмянскому в его петроградскую квартиру и пришла от нее в восторг:
— Всего три комнаты, а как мило, уютно…
Она подсела к нему ближе, подкрепила силы поцелуем и, гладя его волосы, спросила:
— Володя… А когда же наша свадьба?
— Милая! Да когда угодно. Вот только получу из Калиткинской управы документы — и сейчас же.
— А без них нельзя?
— Глупенькая, кто же станет венчать без документов? Там паспорт, метрическое…
— А зачем они лежат там?
— Документы-то? Паспорт для перемены отослал, а метрическое у тетки.
— Значит, ты это сделаешь?
— Она еще спрашивает! Чье это ушко?
— Нашего домохозяина.
— Ах, ты, мышонок!
Снова сидела Бронзова у Ошмянского… Он целовал ее волосы, и у него на горячих губах таяли снежинки, запутавшиеся в волосах и не успевшие еще растаять.
Потому что был уже декабрь.
— Володя…
— Да?
— Ну, что же с документами?
— С какими? Ах, да! Все собирался. Надо действительно будет поскорее написать. Завтра утром обязательно напишу.
— Спасибо, милый!.. Володя…
— Да?
— Ты хотел бы, чтобы мы вместе жили?
— Вместе? Это было бы хорошо.
— Хочешь ко мне переехать?
— Нет, что ты… Ведь я тебя стесню. Ты дома работаешь, разучиваешь роли, а я только буду тебе мешать…
— Володя… Ну, я к тебе перееду… Хочешь?
— Дурочка! Да ведь у меня еще теснее. Я пишу, ты разучиваешь роли; оба мы будем друг другу мешать… Понимаешь, иногда хочется быть совершенно одному со своими мыслями.
Она притихла. Отвернулась и молчала — только плечи ее тихо вздрагивали.
— Катя! Ты плачешь? Глупая… Из-за чего, право?.. Это такой пустяк!
— М… не так хо-те-лось…
— Ну хорошо, ну, будет по-твоему… Переезжай.
— Милый! Ты такой хороший, добрый…
И сквозь слезы, как солнце сквозь капли дождя, проглянула счастливая улыбка…
Сидели в ресторане: Бронзова, Ошмянский и его приятель, Тутыкин.
— Володя! Ну что, получил уже документы?
— Понимаешь, написал я все честь-честью — и до сих пор никакого ответа. Работы у них много, что ли? — У нас теперь что? 14-е февраля? Ну, думаю, к концу месяца вышлют.
— Напиши им еще.
— Конечно, напишу.
Она посмотрела на него ласковым, любящим взором и сказала:
— А знаешь, что тебе очень пошло бы? Бархатная черная куртка. У тебя бледное матовое лицо, и куртка будет очень эффектна. Закажи. Хорошо?
— Да когда же я ее буду носить?
— Когда угодно! Ты ведь писатель — и имеешь право. В гости, в театр, в ресторан…
— Не слишком ли это будет бить на дешевый эффект?..
— Нет, нет! Володя… Я хочу!
— Ну, если ты хочешь, не может быть никакого разговора. Закажу.
В ту же ночь приятель Тутыкин, сидя в дружеской компании, говорил, усмехаясь:
— Совсем погибла эта размазня Ошмянский! Попал в лапы такой бабы, что она его в бараний рог скрутила.
— Красивая?
— Красивая. И острая, как бритва.
Когда Бронзова и Ошмянский вышли из ресторана, он сказал ей очень нежно:
— Катя… Я тебя завезу к нам домой, а сам поеду…
— Куда же? Ведь клуб уже закрыт.
— А… видишь… Мне пописамть хочется. Настроение нашло.
— Ну-у-у?
— Ах, да! Я тебе не говорил! Понимаешь, я снял две маленьких комнатки и иногда утром, иногда днем удаляюсь туда поработать. Тихо, хорошо.
— Володя! — всплеснула руками Бронзова. — Да ведь это выходит, что я выгнала тебя из твоей квартиры?
— Ну, что ты… Какой вздор! Просто я иногда должен оставаться один. Знаешь, мы ведь, писатели, преоригинальный народ! Я заеду сейчас с тобой к нам и заберу кое-что: письменный прибор, лампу и одеяло. Подушки там есть.
— Володя! Заказал куртку?
— Да, был я у портного… Так мы ни до чего и не договорились. Он, видишь ли, не знает, какой фасон… и вообще.
— Ну, едем вместе! Сейчас мы это все и устроим! Эх ты, кисель мой ненаглядный… Документы уже получил?
— Написал снова. Боюсь, не затерялись ли они где-нибудь. На почте, что ли?!
— Дома сегодня будешь?
— То есть где? У тебя? Да. Заеду чайку напиться. А потом к себе покачу: повесть нужно закончить… У себя же и заночую…
— Смотри, Володя, как кстати: мы собираемся к Тутыкиным, и тебе принесли бархатную куртку. Воображаю, как она тебе к лицу. Надень-ка ее. И я пойду переодеться.
Бронзова ушла, а Ошмянский взял куртку, положил ее на диван и потом, взяв перочинный нож, распорол под мышкой прореху вершка в два.
Сделав печальное лицо, пошел к Бронзовой.
— Чтоб его черти съели, этого портного! Сделал такой узкий рукав, что он под мышкой лопнул.
— Ну, давай я зашью.
— Стоит ли? Опять лопнет. Тем более что воротнички без отворотов у меня дома, а на этот воротничок — надеть трудно…
Ошмянский только что приготовил бумагу для рассказа и вывел заглавие, как в комнату постучались.
— Кто там?
Дверь скрипнула — вошла Бронзова. Она была очень бледна, только запавшие глаза горели мрачным, нехорошим огнем.