Черным по белому (сборник) - Аверченко Аркадий Тимофеевич. Страница 10

Стеша был молодец девятнадцати лет, всю свою недолгую жизнь пробродивший из угла в угол, самоуглубленный дурень, ленивый, как корова, и прожорливый, как удав.

С утра, восстав от сна, он умывался, аккуратно напивался чаю и опять ложился на диван – неофициально, – как он говорил. Так, лежа на диване и перелистывая «Ниву» за 1880 год, – ждал обеда.

– Ты хоть бы чем-нибудь занялся! – кричала сиделица винной лавки, выглядывая изредка из дверей.

– А чем я займусь там, – возражал Стеша хриплым голосом.

– О, Господи! Другие люди как люди! Служат, дело делают, а этот, как колода!.. Нислимо ли это – здоровый молодой человек – и целыми днями диваны протирает!

– «Нислимо!» – сурово сипел Стеша. – Говорить бы как следует по-русски выучились!

– Убирайся отсюда, с дивана! Это что еще такое за моду выдумал – по диванам разлеживаться. Все соседы с тебя смеются!..

– «Соседы»! Не умеете говорить, так молчали бы.

– То-то вот нам, неумеющим, и приходится кормить вас, умеющих-то! Профессор какой! Пошел прочь с дивана!

Подбоченившись, она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала с дивана на пол.

Он тяжело шлепался, вставал, забирал свою «Ниву» и, мурлыча какой-то бессмысленный мотив, хладнокровно переходил на крылечко, выходившее на засоренный, залитый помоями двор.

– Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И как это так человек жить может?

– Тюр-лю-лю, пам-пам-пам, – тянул лениво Стеша перелистывая осточертевшую и ему самому, и окружающим «Ниву» за 1880 год.

Перелистав «Ниву», Стеша съедал кусок черного хлеба с салом, выпивал чудовищную жестяную кружку воды и заходил ко мне «поговорить».

– Что скажете, молодой человек? – спрашивал я его откладывая начатое письмо или книгу.

Он садился верхом на стул, шлепая для развлечения ладонью по спинке его и изредка поглядывая на меня с той сосредоточенностью, которая была ему свойственна.

– А что, – спрашивал он меня после долгого молчания, – правда, что в Петербурге пешком по улицам нельзя ходить?

– Почему?

– Такое там движение на улицах, что сейчас же задавят.

– Это верно, – подтверждал я. – Там даже на каждой улице ящики такие устроены…

– Для чего?

– А чтоб задавленных складывать, пока родственники не разберут.

– Да ну?

– Уверяю вас.

– Да ведь дорого…

– Что дорого?

– На извозчиках все время ездить.

– Что ж делать. Кому дорого, того и давят.

Похлопывая ладонью по спинке стула, он принимался тянуть свой непонятный мотив: «тюр-лю-лю, пам-пам-пам»…

– А правда, что в Петербурге в театрах совсем голых женщин показывают?

– Правда.

– Да как же так полиция позволяет?

– А ей-то что? Это здесь только и то стыдно, и это стыдно. А там в столице на это смотрят спустя рукава.

– Да ну?

– Вот вам и «ну».

– Тюр-лю-лю, пам-пам-пам! А скажите, правда вот, что, говорят, в ресторане там, если поужинать – так рублей сорок за это берут.

– Сорок? Слишком вы дешевы, молодой человек… И триста заплатите, если не все пятьсот.

– Да ну? Зато там и жалованье получают небось большое?

– Да уж… Конечно, маленький писец получает пустяки, рублей двести – триста в месяц… А кто повыше – восемьсот, и тысячу, и две. Нищему меньше рубля не дают. Зато и нищие есть, которые на Невском по три дома имеют.

Получив на все свои вопросы точные, обоснованные ответы, юноша Стеша, без всякого признака удивленья на лице, уходил, волоча ноги и напевая «тюр-лю-лю, пам-пам-пам!». Заходил в винную лавку и торопил мать насчет обеда.

Однажды он пришел ко мне и, вместо того чтобы расспрашивать меня о Петербурге, разоткровенничался сам:

– А я вчера анекдот слышал: один жид пришел по делам к помещику, а тот схватил ружье и говорит: «Плавай, жидовская морда, а то застрелю!» Ну, жид, конечно, испугался, упал на землю и сделал вид, будто плавает. А потом помещик засмеялся и сказал: «Благодари Бога, что я тебя нырять еще не заставил!» Здорово, а?

Я пожал плечами.

– Серо!

– Как вы говорите?

– Серо.

Стеша удивленно взглянул на меня и умолк. Я заговорил о чем-то другом, но он перебил меня:

– Так как вы сказали? «Серо»? Ха-ха!

– Да уж… неважный ваш анекдотец.

– «Серо», значит? Здорово… Ха-ха!

Он потрепал меня по плечу и ушел, волоча за собой громадные, в тяжелых сапогах ноги.

На другой день я уехал.

II

И опять, совсем недавно, попал я в Змиев. Над Россией пронеслась революция, в Петербурге уже несколько лет работала Государственная дума, а Змиев остался таким же… Пыльные, безлюдные улицы, выводок цыплят у забора и одинокий пьяный, лежащий в тени около бакалейной лавки с вывеской:

«Бакалея с продажей всего».

Лавочник был тот же самый – и узнал он меня сразу же, как только я зашел к нему. Сколько перевидал за эти восемь лет новых людей этот бедняга? Вероятно, не более десятка.

– Опять к нам? – сказал он с такой небрежностью, будто бы я уезжал из Змиева недели на две. – Ну, что ж… поживите, поживите… У нас тут не скучно.

– А что сиделица, у которой я жил?

– Будем говорить, она померла. А сынок ейный Степан Захарыч женились и казенной лавкой заведуют. Умнейшая голова!

Я изумленно поглядел на лавочника.

– Это он умнейшая голова? Да ведь он был глуп, как бревно.

– Молоды были, – серьезно возразил лавочник. – А теперь в больших умниках состоят. Вы-то, господин, рассудите, что пост ихний небольшой – сиделец винной лавки, а компания у них самая отборная: председатель управы, господин доктор, учитель гимназии Выдыбаев и прочие сливки общества. С дураком бы возиться не стали…

– Да в чем же его ум?

– Надо быть, в разговоре. Ведь господа, они, известно, как: сойдутся и разговаривают промеж себя. Да вот сюда в лавку идет учитель Выдыбаев – их хороший знакомый. Они вам лучше все и объяснят.

Действительно, в лавку зашел сухой, длинный господин с бледным лицом.

Я извинился, назвал себя и прямо приступил к делу:

– Скажите, правду говорят, что Стеша Козелков, сиделец, считается тут у вас – persona grata?

Бледный учитель задумчиво покивал головой:

– Как вам сказать… Что-то в нем есть такое, что действительно отличает его среди других индивидов нашего богоспасаемого болота… Есть в нем настоящая желчь, скептицизм, чутье и вкус… Он тонок, беспощаден в своих характеристиках и у дам пользуется даже некоторым успехом, как вообще все, что выдается на уровне. Любопытный человек, советую познакомиться.

Я пожал плечами, расплатился и ушел.

Стешу встречать не приходилось, но зато через день после разговора с учителем попал я на вечеринку к ветеринарному врачу Кривулину.

Никого почти не зная, слонялся я из угла в угол, поглядывая на рассыпавшихся по всем комнатам гостей, споривших, пивших водку и пытавшихся даже танцевать.

Наконец, подсел я к нескольким девицам, смущенно замолчавшим при моем приближении…

– Что же вы замолчали? – как можно добродушнее спросил я. – Может быть, поверяете друг другу какие-нибудь мрачные тайны, а?

– Что вы этим хотите сказать? – ядовито спросила полная барышня в сиреневом платье.

– Да вот у вас был такой заговорщицкий вид…

Полная барышня критически пожала плечами.

– Вы думаете, это особенно остроумно, да?

– О, помилуйте, – рассмеялся я. – У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногсшибательно остроумное… Я спросил просто так…

– Просто так? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?

Она победоносно оглядела подруг, будто ожидая, что они скажут: «Ну и бойкая эта Любочка… Даже столичного гостя забьет и загонит в угол».

– Глубокая мысль, – возразил я, улыбнувшись, – опасная вещь; у края ее всегда голова кружится… Многие сваливались и ломали себе на дне голову.

– Что вы хотите этим сказать? – подхватила сиреневая барышня. – Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!