Берлинские похороны - Дейтон Лен. Страница 16

— А потом? — спросила она.

— Концерт или театр.

— А потом?

— Ужин.

— А потом?

— Посмотрим, — сказал я. Она ехидно улыбнулась. Настроение ее неожиданно изменилось.

— Мне больше нравится концерт, — сказала она. — В Ройял-фестивал-холле сегодня...

— Чарльз Ивс и Олбан Берг, — закончил я.

— И Шенберг, — сказала она. — Сегодня исполняют «Вариации для духового оркестра» Шенберга. Это мое любимое произведение. Давайте пойдем. Я надену мое огненное шифоновое платье. Можно?

— Разумеется, — сказал я. — Билеты купить нетрудно, современная музыка особой популярностью... — Она снова поцеловала меня. На моих губах остался ее волос. Когда она отстранялась от меня, глаза ее блестели — и не от слез, а так, словно она помыла их, — к щекам прилипло несколько прядей волос. Я ждал, что она скажет что-то соответствующее мягкой ранимости ее взволнованного лица, но она промолчала. У меня возникло ощущение, будто она никогда не говорит, не взвесив всех последствий. А если такое и случилось в ее жизни, то лишь однажды.

Грубо толкнув меня в грудь, она закричала:

— Мой закрепитель!

— Что? — сказал я. Она вырвалась из моих объятий.

— Мой закрепитель, — повторила она. — Я завивку делаю. Надо было его поставить еще десять минут назад. А теперь я вся буду в мелких кудряшках.

Она скрылась в ванной, срывая полотенце с головы и бормоча безостановочно английские ругательства. Я снял длинный шелковистый волос с губы и приготовил еще один коктейль. Волос был крашеный, но что здесь такого уж необычного?

Глава 15

Англия, пятница, 11 октября

Мокрые листья блестели под ногами, как миллион только что отчеканенных пенни. Засохшие папоротники напоминали абстрактные скульптуры, блестящие листья таинственно свисали с невидимых веток.

Не дойдя до кабачка, мы постояли немного на церковном дворе, прислушиваясь к вою ветра и шелесту листьев и разглядывая различимые в тусклом свете могильные камни. Саманта читала длинную надпись вслух:

— "Хвала на камне — пустое дело.

Доброе имя человека — лучший ему памятник.

Тома Меррик. Скончался 15 августа 1849 года".

В сумерках она двигалась, словно привидение.

— Тут какой-то чокнутый лежит, — сказала она.

"Здесь лежит прах Билли Пейна.

Не тревожьте Билли Пейна.

В день, когда его убили,

Много мыслей погубили".

Из-под ног поднимался сладкий запах влажной травы. На деревьях, которые выделялись на фоне кровавого заката большими хирургическими щипцами, все еще пели птицы. Сам настояла, чтобы мы вошли в маленькую церковь. Дверь открылась со скрипом. На двери была прикреплена написанная от руки записка: «Чистка бронзовой утвари прекращена до особого уведомления». Свет, проникающий сквозь витражи, ложился полудрагоценными камнями на старые вытертые пыльные скамьи и блестел в бронзовых подсвечниках, придавая им вид средневековой нефтяной лавки. Она крепко держала меня за руку.

— Вы лучшее из всего, что происходило со мной в этой жизни, — сказала она с деланной искренностью.

В кабачке, когда мы пришли туда, было уже полно народу. Местные мужчины в джемперах грубой вязки сидели, развалясь в лучших креслах.

— Послушай, Мейбл, — крикнул один из них барменше, — может, еще всем по кружечке?

Мужчина с обмотанным вокруг шеи пенсильванским шарфом сказал:

— Он лучший фотограф в стране, но каждый снимок у него тысячу гиней стоит.

Мужчина в замшевых ботинках заметил:

— Наши мороженые рыбные палочки почти доконали его. Я ему сказал: «Сделай эти проклятые штуковины из гипса, старина, а тепло мы изобразим, воскурив фимиам». И что вы думаете? Ха-ха! У нас выручка почти на семь процентов возросла, а он какую-то художественную премию получил. — Он засмеялся глубоким смехом и глотнул пива.

Сам не отпускала моей руки. Мы прошли к стойке и сели на высокие табуреты, девушки на рекламных плакатах, одетые в пальто из верблюжьей шерсти, ковбойские ботинки и черные облегающие брюки, пили «Пиммс № 1».

— Две больших кружки горького, — сказал я. Сквозь окно светила неяркая желтая, как слабая лампочка, луна.

— Вы когда-нибудь думали, каково на луне? — спросила Сам.

— Почти все время думаю, — сказал я.

— Нет, серьезно. — Она сжала мою руку. — Скажите серьезно.

— Так каково же? — спросил я.

— Страшно, но замечательно, — сказала она.

— Как с вами, — отозвался я вполне искренне.

Она взяла свою кружку и скорчила мне гримаску. За окном раздался рев отъезжающей спортивной машины. Несколько камешков стукнуло по окну, сырой ночной воздух колыхнулся.

Сам была права относительно «Вариаций для духового оркестра» Шенберга. Мне же хотелось услышать прежде всего «Три места в Новой Англии» Чарльза Ивса, потому что я люблю безумные секвенции военного оркестра, но Шенберг действительно очень интересный композитор. Все любят обращать людей в свою веру. Сам не составляла исключения. Она вела себя мило, очаровательно, порой капризно. А я всегда питал слабость к маленьким эрудиткам. Мы ужинали в Кенсингтоне, в тесном заведении из двух небольших комнат, меню там было величиной с газету, и все, что могло быть обжарено в горящем роме, все там так и было приготовлено. Мы находились среди напудренных плеч и взятых напрокат фраков, и Сам чувствовала себя не в своей тарелке без длинных, по локоть, перчаток и браслетов с драгоценными камнями.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — У вас прекрасное лицо.

Она показала мне язык.

— Не надо вести себя так зазывно, — сказал я. Официант наверняка услышал мои слова, и Сам покраснела до корней волос, чем очень меня удивила.

Нам нравилось одно и то же. Мы оба любили устрицы без лимона.

— Я люблю устрицы без приправ, — сказала Сам.

Я бросил взгляд на официанта, но Сам стукнула меня ногой по лодыжке. Отбивные были нормальные, и мне хватило выдержки, чтобы не выбросить десерт. Кофе мы закончили пить в половине первого ночи. Когда мы ехали домой, я остановил машину у парка. Сам сказала, что если бы мы были на луне, то увидели бы, какая половина мира спит.

— И мы были бы единственными людьми, которые бы по-прежнему видели солнце, — сказал я.

— Мне бы этого хотелось.

Начался дождь, и я снова тронулся с места.

— Поедемте ко мне, — сказала она. — Бровей у меня до сих пор нет.

— Завтра я куплю набор карандашей для подведения бровей и буду всегда держать его у себя дома, — пообещал я. Она крепко держала мою руку.

У входной двери я нажал на звонок.

— Не надо, — сказала Сам. — У меня очень тихие соседи. — Она широким жестом открыла дверь и включила свет.

Следы произошедшего сразу бросались в глаза. Грабители начинают открывать ящики шкафов снизу, чтобы не терять времени на закрывание их, дабы добраться до следующего. Сам молча смотрела на беспорядок — одежда разбросана по всей комнате, ковер залит вином. Она прикусила нижнюю губу, а потом грязно выругалась.

— Может, мне позвонить в полицию? — спросил я.

— Полицию, — презрительно повторила Сам. — Английские полицейские потопчутся как идиоты по квартире, зададут миллион вопросов, и все закончится ничем. Согласны?

— Согласен, — ответил я. — Но они очень вежливые.

Она сказала, что хочет остаться одна.

— Как вам будет угодно. — Я знал, что она сейчас чувствует.

Придя к себе, я позвонил Сам. Нервозности или особого огорчения я в ее голосе не заметил.

— С ней, кажется, все в порядке, — сказал я Остину Баттеруорту, положив трубку на рычаг.

— Хорошо, — сказал он. Остин развалился в моем лучшем кресле и попивал мой лучший коньяк. — Образцовый грабеж, — скромно заметил он. — Французское окно со скользящими болтами — детские игрушки. Люди глупы. Ты бы посмотрел мой дом, вот уж что надежно защищено от грабителей.