Крымский цикл (сборник) - Валентинов Андрей. Страница 19

Вскоре новость облетела весь наш отряд, и сзади меня выросла целая толпа. Я цыкнул на любопытных, велел не пугать даму и, приказав разобраться с комиссаром, пошел докладывать. Штабс-капитан Дьяков рассудил как Соломон, дав указание взять пленную в качестве сестры милосердия в наш отряд, а раненых присоединить к нашим вплоть до выздоровления. Он начал было распоряжаться и по поводу комиссара, но тут поблизости треснула пара выстрелов, и штабс-капитан Дьяков сообразил, что с комиссаром уже все в порядке.

Мне некогда было заниматься этой историей дальше, и я пошел проверять пулеметные гнезда. С пулеметами вышла загвоздка. Собственно, пулеметы были в порядке, а вот пулеметчиков теперь явно не хватало. В январе, когда нас было еле-еле на взвод, я ставил к пулуметам офицеров, но теперь им нужно было заниматься взводами, тем более, что прапорщик Немно честно признался, что с пулеметом он дела не имел. Вот нивелир, – это дело другое… Прапорщик Мишрис радостно потянулся к «гочкису», но я посмотрел на него достаточно хмуро и велел почистить имевшийся во взводе «максим». В конце концов, я нашел троих юнкеров и одного бывшего красноармейца, которые вроде бы что-то в пулеметах понимали. Юнкеров я поставил к «максимам», красноиндейца решил покуда попридержать в резерве, а «гочкис» отдать поручику Голубу. Через некоторое время я обнаружил, что поручик вооружил пулуметом того самого Семенчука, который произвел меня в «товарищи». Я хотел было вмешаться, но потом решил оставить все как есть. В конце концов, поручику было виднее.

Тут где-то впереди что-то ухнуло, затем еще, еще, и подбежавший вестовой проорал, что господа красные идут. Я вытащил «цейсс» и убедился, что какое-то шевеление и вправду заметно, но время еще есть. Минут десять, не больше, но вполне хватит для самых неотложных дел. Ну хотя бы для того, чтобы найти поручика Успенского, которого я намеревался направить в третий взвод.

Поручик Успенский пропал, и я уже начал волноваться, когда, наконец, сообразил, где может быть мой заместитель. Он, действительно, оказался в нашем импровизированном лазарете. Поручик Успенский дымил папироской и угощал нашу новую сестру милосердия студенческими анекдотами, на что та очень мило смеялась. Увидев меня, поручик махнул мне рукой и стал объяснять своей новой знакомой, что зовут меня Владимир Андреевич, и что человек я невредный, и даже когда-то закончил церковно-приходсукю школу. Я понял, что поручик Успенский в кураже, и ограничился тем, что представился. Девицу звали Ольга, родом она была из Киева. Дальнейшее знакомство можно было отложить на потом, я поманил поручика за собой и предложил прогуляться в третий взвод. Поручик Успенский вздохнул, забрал у меня последнюю папиросу и направился к прапорщику Мишрису. Я выглянул в бойницу и понял, что перекур кончился. Орда красных шла на Уйшунь.

Поручик Успенский, прочтя эти строки, просит внести поправку. Он рассказывал Ольге не анекдот, а всего лишь о том, как он сдавал органическую химию профессору Осипову. Поправку вношу, но, по-моему, это одно и то же.

21 апреля

Три дня не писал. Одолела какая-то странная хворь, когда ничего не болит, но кружится голова и сил хватает только на то, чтобы лежать пластом и смотреть, как над головой чуть колышится белый полог палатки. По-моему, ничего серьезного, нормальное следствие пяти лет войны и трех контузий. Поручик Успенский со мной полностью согласен, но вновь советует мне заняться лечебной гимнастикой и даже приволок какую-то брошюру на немецком языке. Не знаю, признаться, я не поклонник господина Лесгафта, да и сил на это покуда нет.

В лагере, конечно, вновь были какие-то учения, но меня, к счастью, оставили в покое. Зато вчера зашел генерал Туркул, долго советовал мне съездить в Истанбул и показаться нормальному врачу, а потом мы с ним имели беседу по поводу моих заметок. Генерал внимательно ознакомился с ними и не одобрил.

Прежде всего, он назвал меня язвой, очевидно, имея в виду строки, посвященные ему самому. Затем он с порога отверг возможность, чтобы дроздовцы, его «дрозды» могли опустошить мой вещевой мешок. Далее должна была последовать подробная лекция о героизме славной дивизии, но я довольно нетактично поинтересовался у генерала, чей это батальон в полном составе сдался краснопузым, ежели мне не изменяет память, аккурат 10 января прошлого года у Джанкоя. Это был ремиз, и генерал стал что-то говорить о неизбежном падении дисциплины в дни поражений и, наконец, согласился с возможностью форс-мажора с моим вещевым мешком, но при условии, что это был кто угодно, но не первый офицерский полк. На том мы и поладили. Вдогон генерал заметил, что я неточен: на нашем Голом Поле Дроздовской дивизии, собственно говоря, нет, но он командует сводным полком имени генерала Дроздовского. Я с ним согласился, но сослался на то, что здесь все по-прежнему говорят о Дроздовской дивизии, и прежде всего он сам. Впрочем, ежели надо, я готов внести необходимые коррективы.

Затем последовало нечто более серьезное. По мнению Туркула, записки, или мемуары, должны нести воспитательную нагрузку. Он мотивировал тем, что мы, последние свидетели, рано или поздно уйдем, а молодежи прийдется учить историю по большевистским книжонкам. А посему наш долг… Опускаю его аргументы, они очевидны. На это я возразил, что из меня плохой моралист. Генерал возмутился и заявил, что, поскольку я по профессии историк, то обязан… Я с готовностью признал, что я плохой историк, и пожелал генералу написать задуманную им книгу на должном, так сказать, уровне.

Наш малопродуктивный спор прервал поручик Успенский, зазвавший генерала на партию в преферанс. Туркул разделал поручика под орех и потребовал в качестве выигрыша весь гонорар от бессмертного романа о капитане Морозове и поручике Дроздове. Деваться поручику было некуда, и он принялся сочинять очередную главу. Ежели не ошибаюсь, господа офицеры сейчас на пути в Кремль, где они должны похитить иерусалимского барона Бронштейна.

Вернусь, однако, к моему дневнику. Последний день Уйшуньского боя описан там несколько подробнее. Насколько я помню, я сделал заметки как раз в те минуты, когда красные уже выходили на дальность пулеметного огня. Последнее, что я тогда записал, было обещание дать трое суток ареста поручику Успенскому за глумление над непосредственным начальником. Потом я сунул дневник в полевую сумку и взялся за «цейсс».

В общем, веселились мы рановато. Крышка котла была закручена, но в самом котле бурлило вовсю. Не менее шести тысяч красных, сообразивших наконец, что Яков Александрович опять их обставил, повернули назад и на максимально возможной скорости ушли к Уйшуни, надеясь вырваться из Крыма. Их было где-то вдвое больше, чем нас, и хотя артиллерию они уже успели бросить, их было действительно много, умирать им не хотелось, а выжить они могли, только вырвавшись из капкана.

Они шли не колонной, как мы поутру, и даже не цепью. Они валили валом – громадной толпой, увязая в грязи, падая и снова двигаясь прямо на наши пулеметы. Вообще-то говоря, подобная толпа – великолепная мишень, но в такой ситуации это был единственно возможный шанс. Передние падали, но сзади валили все новые и новые, и эта масса, достигнув наших окопов, неизбежно смела бы нас и вырвалась бы на волю. Прямо над ними кружились несколько наших аэропланов, но их огонь только подхлестывал эту ораву. Артиллерия дала залп, и в людской каше образовалось несколько промоин, которые через мгновенье вновь сомкнулись. Они уже были близко, и я мог рассмотреть лица. Это было зрелище не из самых приятных, и я убрал свой «цейсс».

Почти тут же ударили пулеметы первой роты, потом заговорили мои «максимы» и «гочкисы». Дистанция была минимальная, и промахнуться было практически невозможно. Первые ряды упали сразу, но тут же оказались под ногами бугущих сзади. Пулеметы били, били длинными очередями, – очевидно, у пулеметчиков начали сдавать нервы.