Крымский цикл (сборник) - Валентинов Андрей. Страница 38

Я приказал поручику Успенскому молчать, ибо у него, я чуял, уже созрел подробный ответ, и сообщил прапорщику, что раньше, до Смуты, такое разрешение, действительно, требовалось. И не только разрешение, но и определенная сумма, вносимая в кассу полка. В общем, песня про бедного прапорщика армейского родилась не зря. Прапорщик Мишрис этой песни не знал, и поручик Успенский, воспоьзовавшись моей оплошностью, успел воспроизвести пару куплетов. У бедного прапорщика покраснели уши, и от дальнейшей беседы он уклонился.

Поутру 18-го мая пронесся слух, что в Албат прикатило какое-то начальство и должен прибыть чуть ли не сам Фельдфебель. Намечалось нечто вроде смотра с раздачей ландрина. Действительно, где-то в десять утра штабс-капитан Дьяков выстроил отряд невдалеке от наших сараев, мы проскучали не менее часа, и, наконец, к нам подъехало несколько конных вполне генеральского вида. Впереди ехал бородатый здоровяк, лысый, как колено, и с выпученными глазами. Последовало «смирно», мы, в меру возможностей, конечно, застыли, а бородатый здоровяк грузно соскочил с коня и чуть вразвалку потопал прямиком к нам. Штабс-капитан Дьяков унтерским голосом отдал рапорт, и Фельдфебель, то есть его превосходительство генерал Кутепов изволил поздороваться.

Я ждал, что будет дальше, но Фельдфебель только прохаживался вдоль строя, время от времени притопывая, будто бы давя невидимых тараканов. Этот своеобразный танец должен был, по идее, намекнуть нам, что его превосходительство недоволен. Говорят, в своем Преображенском полку он и вправду выглядел грозно, но лично меня, признаться, эти пантомимы давно уже оставляли равнодушным. Вот ежели бы предо мною выросла бы из-под земли пулеметная тачанка с Упырем собственной персоной, тогда бы дело другое, тогда и поволноваться можно.

Чуть сзади толпились свитские, среди которых я узнал генерала Левашова и, к своему удивлению, своего тезку генерала Володю. Все они держались поодаль, как и положено свите грозного начальства, готовившегося разобраться с нерадивыми подчиненными.

И тут началось! Фельдфебель зарычал, – рычать он умеет и рычать он любит. По чести говоря, наш внешний вид и вправду оставлял желать лучшего, но тут уж надо винить интендантов. Хотя офицеры были в новых английских френчах, да и солдатские гимнастерки выглядели вполне свежими, зато наши сапоги… Ну, да это больная тема.

Впрочем, Фельфебеля не интересовали сапоги. Он увидел наши бороды. Почему-то даже Лавр Георгиевич не требовал от нас регулярного бритья, когда мы атаковали Екатеринодар, и «царь Антон», объявляя благодарность в приказе за взятие Екатеринослава, тоже не присылал нам парикмахера. И, между прочим, сам Фельдфебель носил бородку ничуть не меньше нашей. Но, видимо, он действительно думал, что положено Юпитеру, не положено быку. О быке говорить не буду, а вот сорокинцев ему бы лучше не трогать. Особенно после восьми месяцев беспрерывных боев, да при том, что жалованья хватает как раз на несколько фунтов вяленой дыни. Итак, Фельдфебель рычал, мне это начало надоедать, да к тому же неудержимо захотелось курить. Иногда это бывает, – вероятно, контузии все-таки не прошли даром. А может, Фельдфебель в это утро слишком уж много рычал.

Рука моя потянулась к карману, где лежала початая пачка «Сальве», и я понял, что непременно закурю. Я отдавал себе отчет в том, что курить в строю не полагается, хотя бы ради того, чтобы не развращать прапорщика Мишриса, но руки сами собой вынули папиросу из пачки, размяли и полезли за зажигалкой. Правда, в эти минуты Фельдфебель распекал первую роту, и мои манипуляции видела лишь свита. Кое у кого вытянулись физиономии, а генерал Володя подмигнул мне и показал большой палец. Я подмигнул ему в ответ и с удовольствием затянулся.

На третьей затяжке Фельдфебель меня, наконец, заметил. Хотя «заметил» – это не совсем то слово. Звук замер в его глотке, ноги прилипли к земле, и над нами повисла тишина, нарушаемая лишь гудением шмелей. Бог весть что могло последовать дальше, но тут я услышал щелчок зажигалки справа от себя и, скосив глаза, увидел, что поручик Успенский последовал моему примеру.

Да, все-таки мы оставались сорокинцами. Через минуту курили офицеры не только моей, но и первой роты, один штабс-капитан Дьяков поглядывал на нас и бледнел.

Фельдфебель, наконец, закрыл рот и, в свою очередь, начал краснеть. Краснел он долго, и от моей папиросы оставалась половина, когда он, наконец, взбугрил жилы на шее и заорал, приказывая офицерам остаться на месте, а остальным разойтись.

Нижние чины шуганули обратно в сараи и заняли там оборону, а мы продолжали курить и ждать, чего будет дальше. Я, честно говоря, предполагал, что Фельдфебель додумается выхватить револьвер, но он вдруг похлопал себя по галифе, и извлек пачку «Мемфиса». Теперь уже курили все, включая свиту.

Наконец, он скомандовал нам «Вольно. Разойдись», и мы не спеша двинулись назад, только несчастный штабс-капитан Дьяков стоял все на том же месте, не решаясь с него сдвинуться. Я решил также не отходить далеко – и не ошибся. Через минуто прозвучало грозное «Штабс-капитан!», и я предстал прямо перед его превосходительством.

Первую фразу я почти угадал. Фельдфебель обратился к штабс-капитану Дьякову, с горькой иронией спрашивая, как он мог воспитать таких офицеров. Мне было жалко штабс-капитана, и я, обратившись к Фельдфебелю по имени-отчеству, предложил переговорить тет-а-тет. Тот хотел было взреветь, но вгляделся и узнал меня.

В Ледяном походе мы оба командовали ротами, он – в чине полковника, а я – в тех же погонах штабс-капитана. Правда, в бою я видел его редко, особенно в те самые страшные дни под Екатеринодаром. Впрочем, я уже, кажется, упоминал об этом. Не знаю, может быть, я к нему несправедлив. В конце концов, его роту могли держать в резерве. Но невозможно забыть, как в последний день мы курили с генералом Марковым папиросы из его портсигара перед броском на красные пулеметы, как мы выносили полковника Неженцева, который только что смеялся, а теперь его голова бессильно болталась из стороны в сторону и прямо меж глаз чернела дырка. Не было тогда с нами Фельдфебеля! Не было!

Наверное, все это без труда читалось на моем лице, поскольку Фельдфебель прокашлялся и сбавил тон, поинтересовавшись, не мешают ли мне офицерские погоны. Я спокойно объяснил ему, что свое последнее звание я получил от Государя Императора, при этом как-бы ненароком назвав Фельдфебеля полковником. Намек был прозрачнее некуда – «царь Антон» мог сделать Фельдфебеля даже фельдмаршалом, но цену этим «легким» погонам мы все знали. Еще минуту тянулось молчание, потом я попросил его оставить нас в покое. Наш отряд уже получил свое. И еще получит. А вот как возьмем Москву, пусть тогда и начинает нас воспитывать.

Фельдфебель отошел к своей свите, там что-то забурлило, в воздухе пронеслось чье-то испуганное «контуженный», и через минуту у наших сараев снова было тихо, только курилась пыль от умчавшейся кавалькады. Я повернулся и, не оглядываясь на окаменевшего штабс-капитана Дьякова, ушел в нашу офицерскую камеру N3. Мои офицеры взглянули на меня немного испуганно, но я махнул рукой и повалился на койку.

На следующий день, 19-го мая, нам внезапно выдали жалованье, и теперь только желторотые юнкера не могли понять происходящего. Приезд двух комиссий и выдача жалованья раньше срока означали только одно – скоро в бой.

Вероятно, именно в эти дни переговоры с большевиками были прерваны, и Барон начал бешенными темпами готовить удар в Северной Таврии. Наверное, он думал воспользоваться уникальной возможностью, – польские и украинские войска уже заняли Киев, и вся Новороссия, вплоть до Екатеринослава, падала нам в руки, как спелое яблоко.

В этот день я поразмыслил и решил прокатиться в Симферополь, благо, была возможность воспользоваться порожним авто, которое шофер перегонял в Сюрень. Планов я никких не строил, просто захотелось напоследок походить по чистым улицам, поглядеть на людей, одетых не только в форму, тем более – кто знает – придется ли там побывать еще. Я уже собрался, но тут мне в голову пришла недурная мысль, я подозвал прапорщика Мишриса и дал ему и Ольге десять минут на сборы. Прапорщик радостно козырнул и метнулся надевать парадный китель, а Ольга вдруг отчего-то засмущалась и отказалась ехать. Вначале я никак не мог сообразить, в чем, собственно, дело, но тут она призналась, что ей попросту нечего надеть. Я предложил не мудрствовать лукаво и ехать в платье сестры милосердия. Ольга попыталась возражать, говоря что-то о тех, кто будет смеяться, но я прервал ее и твердо пообещал, что первого, кто посмеет бросить косой взгляд на сестру милосердия, я попросту пристрелю на месте. Мне все-равно – я ведь, как известно, контуженныйй.