НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 11 - Биленкин Дмитрий Александрович. Страница 49

Долго и мучительно размышлял, имею ли моральное право на такой поступок. Плагиат — одно из самых отвратительных преступлений. Для меня всегда оставалось загадкой, почему в древности за него карали так легко. Ведь присвоить себе чужую мысль несравненно хуже, чем украсть вещь. Впрочем, вещи тогда ценились дороже, и, видимо, слишком разные у нас с ними точки зрения.

«Но разве, — возражал я сам себе, — можно назвать актом присвоения действие, имеющее целью дать шедевру вторую жизнь? Разве такое возрождение не важнее, чем абстрактное понятие честности?» Я даже пытался вообразить, что сказал бы сам Толстой. Истинный художник, он, не задумываясь, предпочел бы, чтобы его творение жило под чужим именем, нежели отлеживалось в хранилище знаний. В конце концов столь ли важно, какому имени будет воздана хвала? В древности ставили памятники неизвестному солдату, олицетворяя тем самым общий подвиг народа, сражавшегося за свободу. Может быть, следует воздвигнуть монумент неизвестному художнику, отдавая тем самым дань признания человеческому гению вообще…»

«Почему вы не прибегли к псевдониму?» — спросил я. «У меня была такая мысль, но по размышлении пришлось от нее отказаться. Псевдоним практически никогда не остается нераскрытым. В наши дни его используют чрезвычайно редко и всегда по каким-то особо деликатным соображениям. Псевдоним привлек бы ко мне излишнее внимание, что, конечно, помешало бы делу. А всплыви секрет наружу, сделал бы мое преступление еще более отвратительным. Нет, полурешений здесь быть не могло. Надо было либо вовсе отказаться от затеи, либо браться за нее без оглядки.

Первое издание я считал своеобразным экспериментом. Если обман обнаружат, выступлю с саморазоблачением, изложив мотивы, и пусть меня судят по всем законам морали. Если же не обнаружат — буду продолжать. Теперь все было просто, и оставалось действовать; искать забытое из творчества признанных классиков, редактировать машинный перевод, модернизировать, издавать — словом, рутина».

«Не могу понять одного, — сказал я, — каким образом могло случиться, что никто не обнаружил плагиата. Просто немыслимо».

«А кто вам сказал, что не обнаружили? — возразил Брокт. — Кстати, это сделали и вы».

«Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге…» Я поперхнулся, произнеся слово «вашей». Он заметил это и пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к своему месту. Теперь уже напряженности не чувствовалось, он явно устал и тяготился разговором. «Плагиат, — сказал он, — был раскрыт первым же человеком, к которому я обратился за отзывом. Я не вправе называть вам его имя, могу лишь сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В самом обращении к нему содержался рассчитанный риск».

«Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не препятствовать?»

«Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела, и если обман раскроется, а это обязательно случится, то я все равно заслуживаю памятника с надписью: «Величайшему из плагиаторов Брокту — благодарное человечество».

Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника в состояние крайнего раздражения.

«Над чем вы потешаетесь? — закричал он. — Неужели вы не можете понять, что лично для себя я ничего не искал. Мне не нужна слава, я — то хорошо знаю, что ее не заслужил! Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общаться с людьми именно потому, что стыжусь принимать от них знаки уважения и признательности. Разве одного этого мало, чтобы искупить вину?»

«Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, — сказал я. И, чтобы как-то преодолеть возникшую неловкость, добавил: — Поверьте, я не только не осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество».

«Я сам должен просить у вас прощения за свою вспыльчивость, — сказал он, смягчившись. — Но поймите мое состояние. Как бы я ни был убежден в своей правоте, вот уже двадцать лет каждый день встаю с предчувствием, что сегодня буду разоблачен. И даже оправдав мои действия с точки зрения нравственной, люди все равно будут смеяться: «Он пытался перехитрить все человечество».

«Почему же…» — начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал: — Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а это, в конце концов, самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я глубоко убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть. По моим предположениям, по крайней мере три—четыре человека должны были это сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине: соглашались и одобряли. А почему не дали знать хотя бы мне, что им известно все? Очевидно, не хотели становиться соучастниками… Так это или не так, во всяком случае мне никто не помешал. После удачи с «Хаджи Муратом» я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо больше, но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся, как блины».

«Знает ли об этом ваша жена?» — спросил я.

«Нет, — ответил он, — не хотел осложнять ей жизнь, она и без того не очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы намерены делать, имея на руках такую сенсацию?»

«Ничего. Молчать», — ответил я, вставая. Мы пожали друг другу руки. Брокт проводил меня к выходу. У порога он сказал: «Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет продолжателя».

— Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?

— Еще бы не понять, — сказал Сойерс, откидываясь на спинку кресла. — Вы всерьез думаете, что я могу взяться за это?

— Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали пробовать силы в литературе, и появление новых работ будет выглядеть вполне естественно. Скажут, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых, и это, может быть, еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило, мужеством и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все необходимое, чтобы взяться за такое дело.

— А почему вы не беретесь за него сами?

— Я ждал этого вопроса, — сказал Воронихин. — Можете быть уверены, если бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем характере сваливать на других ношу, которую способен поднять сам. Но я журналист со сложившимся стилем и, смею сказать, достаточно широко известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг Воронихин начнет выступать с историческими романами, пьесами и даже поэмами. Нет, моя кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс, подумайте и решайтесь.

— Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что в наше время может существовать только такой, не знаю даже, как выразиться, странный, что ли, выход из создавшегося положения. Мы уже успели забыть само слово «плагиат», а тут… — Сойерс замолчал. Мимо их столика прошли девушка с мужчиной. Они оживленно беседовали о чем-то своем и, конечно, им не было никакого дела до чужих забот. Сойерсу же пришла в голову мысль, что впервые в жизни он боится быть услышанным.

Он встал, подошел к высокой прозрачной балюстраде, заглянул вниз. Там утопал в зелени огромный белый город. Насколько видел глаз, нескончаемой чередой тянулись здания самых причудливых форм и конструкций. Высота позволяла оценить совершенство спиралеобразной планировки, которая оставляла достаточно простора для движения и вместе с тем объединяла архитектурные комплексы в единое стройное целое. В столице, отстроенной заново полвека назад, была всего одна бесконечная магистраль. В чистом голубом пространстве мелькали аэроколяски, красочными пятнышками катились по подвесным дорогам мобили.

Всю жизнь быть готовым к разоблачению и осмеянию, утаивать от людей свое истинное занятие. А как он сможет скрыть это от близких, от друзей, как будет смотреть в глаза сыну? Нет, эта ноша не для него.

Воронихин молча ждал.

— Сожалею, — сказал Сойерс, — но я не смогу оправдать ваши надежды. Вот вы говорили о мужестве. Но ведь оно не однозначно. Одно мужество не похоже на другое. Я, не колеблясь, пойду в самый рискованный полет и отдам жизнь, если этого потребует долг. Здесь другое. Здесь нужно не бесстрашие, а готовность к мученичеству. Этого во мне нет…