Еретик - Делибес Мигель. Страница 21

– Я все вспоминаю свою деревню, дон Бернардо. Ничего не могу с собой поделать.

Дон Бернардо заговорил с ней серьезно, сказал, что нельзя так себя вести, надо приободриться, и когда она повеселеет, им вдвоем будет хорошо. Однако когда он явился на следующий день, она все так же тихо плакала, сидя на том же месте, где он ее оставил. И тут Бернардо Сальседо начал подумывать, что он ошибся и что надо срочно отправить письмо Марии де лас Касас, чтобы она забрала девушку.

Но на четвертый день он застал Петру изменившейся. Она уже не плакала, отвечала на его вопросы быстро, без запинки. Оказывается, она познакомилась с соседкой из квартиры напротив, а та уроженка Портильо и замужем за подмастерьем краснодеревца. Обе стали вспоминать свои деревни, и утро пролетело у них, как одна минута. Даже когда дон Бернардо попытался ее приласкать, Петра Грегорио держалась не так диковато и уклончиво. Он опять принялся ее убеждать выйти на улицу, походить по лавкам, пойти на девятидневный молебен в храм Сан Пабло, где всегда бывает много народу. И, повинуясь внезапному порыву, дал ей пять блестящих дукатов, чтобы она купила себе одежду. Этот жест стал решающим аргументом. Петра упала на колени, стала осыпать поцелуями руку благодетеля. Дон Бернардо помог ей подняться: «Ты должна купить себе новую юбку, красивые блузы и платье с прозрачными брыжами, и еще кольца, браслеты, ожерелья, чтобы быть еще краше». Голубые глаза Петры Грегорио заблестели, те самые глаза, которые в предыдущие дни, казалось ему, никогда не просохнут от слез. В конце концов Петра Грегорио такая же, как все женщины, подумал дон Бернардо. В одно мгновение она стала улыбчивой, оживленной – ему даже захотелось отнести ее на большую кровать, приобретенную для этой новой связи, но он решил, что лучше подождать до следующего дня, – в новой одежде и украшениях расположение девушки будет искренним и щедрым.

И вот она появилась в простенькой блузе с глубоким вырезом, в котором под прозрачными брыжами просвечивала ямка между грудями. Шею украшало большое ожерелье, в ушах блестели дешевые серьги, на запястьях браслеты с подвесками. Когда он вошел, она, широко улыбаясь, раскинула руки как бы для объятья. Прежняя похоть, отступившая в последнюю неделю, казалось, вновь овладела доном Бернардо. «Ты довольна, малышка?» – спросил он, оставляя свой короткий плащ в руках девушки и обнимая ее за талию. – «Ты такая красивая, Петра. И приоделась очень удачно». Она спросила, нравится ли она ему, и назвала его «ваша милость». «О, ваша милость!» – сказал он. – «Больше не называй меня так. Отныне я для тебя просто Бернардо». Девушка лукаво улыбалась, и тут у него появилась блестящая мысль. «А что ты скажешь, если папочка научит тебя пользоваться ванной?» Она призналась, что накануне искупалась. «Неважно, неважно, совсем неплохо купаться каждый день, дочурка, пусть лекари говорят, что хотят». Обняв ее за талию, он повел ее по коридору в кухню. Там показал бадью, полную воды, рядом со стенным шкафом и приказал подогреть четвертую часть. Когда вода была готова, дон Бернардо употребил прием, никогда ему не изменявший в молодые годы при раздевании девушек. Сперва он медленно снял с Петры украшения и положил их на очаг, потом занялся блузой, юбкой и кофтой. Прежде чем снять нижнее белье, немного помедлил. Он обращался с ней как с девочкой, а себя называл «папочкой». «Сейчас папочка снимет с тебя брыжи, только раньше ты должна залезть в ванну». Петра вошла в латунную ванну совершенно разомлевшая. Он обнял ее голую и, усаживая в ванну, стал осыпать поцелуями. Возбуждение девушки росло, она его кусала, сжимала руками его шею. «Теперь ты будешь умница и позволишь папочке хорошенько тебя помыть», – приговаривал он умильно, намыливая ей груди, выскальзывавшие из его рук, как рыбы. В мыльной пене оба они, как безумные, искали уста друг друга, и в разгаре забавы он обмотал девушку широким белым полотенцем и поднял ее из ванны. С этим драгоценным грузом он направился в спальню, и там, в постели, когда спросил у нее, в первый ли раз она ложится с мужчиной, Петра Грегорио спокойно ему ответила «да».

IV

– Живу себе спокойно. Чего еще можно желать?

Так отвечал, улыбаясь, дон Бернардо Сальседо своим дружкам из таверны Дамасо Гарабито, еще не успевшим осведомиться о его здоровье, а также скотоводам и поставщикам, которые спускались с Парамо и встречали его слоняющимся без дела по городу, или знакомым, завсегдатаям сборищ на Рыночной площади и на окрестных улицах, подходившим к нему пожать руку.

Месяцы шли один за другим без особых забот, дон Бернардо был доволен судьбой. Петра Грегорио, договор на которую со сводней Марией де лас Касас он едва было не расторг, оказалась изумительной любовницей. Она была не только хороша собой и изящна, но также соблазнительна и расторопна. Неделя привыкания к жизни в городе, проходившая так трудно и неровно, была давно забыта. Теперь Петра Грегорио вела себя легкомысленно, бесстыдно и услужливо. Впрочем, нельзя было сказать, что она всегда поддакивает, всегда готова исполнять любые желания своего благодетеля, нет, это была женщина страстная, изобретательная, зачастую бравшая инициативу на себя. И хотя дон Бернардо уверял своих дружков, что живет спокойно, в любовном гнездышке, свитом им для Петры на площади Сан-Хуан, жизнь было довольно бурной. Дон Бернардо посещал Петру каждый день, и почти всегда его поджидал какой-нибудь сюрприз. Он не мог нарадоваться своему учительскому таланту. За каких-нибудь пять дней он превратил домашнюю кошечку в сладострастную пантеру. Петра превзошла все его ожидания – она стала истинным чудом в любовном искусстве. Сегодня она встречала его нагая, прикрывшись прозрачным тюлем, на другой день пряталась в темной комнате, одетая лишь в самое легкое нижнее белье, купленное в бельевой лавке на улице Товар, и, заслышав его шаги в коридоре, принималась мяукать. Вмиг сбросив с себя и это подобие белья, она пускалась бегать по дому голая, подставляя всякую мебель под ноги преследователю, который, запыхавшись, умолял ее остановиться. «А вот и не поймаешь меня, папочка, вот и не поймаешь!» – дразнила она. Она называла его «папочкой», как он сам себя назвал в тот день, когда одержал над ней победу. «Добро пожаловать, папочка; до завтра, папочка; почему бы, папочка, не купить твоей девочке из белых бусинок ожерелье». Всегда «папочка». Сальседо приходил в волнение от одного этого словечка. В натуре Петры было врожденное лукавство, и ей ничего не стоило добиться всего одной кокетливой гримаской. А дон Бернардо в этом смысле был человеком щедрым, давал дукаты, не считая, – что было удивительно в человеке, который при жизни доньи Каталины был весьма прижимист. Но Петра Грегорио деньгами распоряжалась разумно, тратила их толково, украшала дом занавесями и портьерами. Дон Бернардо признавал, что Петра именно такая содержанка, о какой он мечтал. Однажды она даже попросила его сменить ее жилье, «потому как этот квартал, папочка, недостоин тебя, кругом живут тут ремесленники и деревенский люд», – сказала она. И он понял, что Петра в этом квартале была, как роза в навозной куче. Он снял для нее на улице Мантерия новое жилье в приличном доме. Благодаря этому не только положение Петры как бы стало выше, но и квартира была просторней и место более престижное. Улица узковатая, это верно, как почти все улицы города, но в центре, мощеная и с именитыми обитателями. В новом семейном очаге умножились соблазнительные приемы Петры. Сальседо проводил целые дни, гоняясь за убегающей ланью или играя в прятки: «Папочка, папочка, я заблудилась!» Спокойные часы сиесты, о которых он рассказывал в таверне, превратились вместо отдыха в настоящие гимнастические упражнения.

Иногда, оставаясь один в своем доме на Корредера-де-Сан Педро, он с удовольствием вспоминал шалости Петры, выдумки ее порочной фантазии. И, сравнивая их с поведением робкой, стыдливой девушки, которую он встретил в Кастродесе, приходил к выводу, что он великий учитель сладострастия, а она – способнейшая ученица. Только так можно было объяснить, что деревенская девка, восемь месяцев тому назад приехавшая из Парамо, вздыхая на крупе его коня, достигла не только нынешней степени развращенности, но и естественного изящества, которое в определенных случаях умела показать. И так был собою горд дон Бернардо, что не сумел держать втайне свои приключения и похотливые изыски девушки – однажды утром он разоткровенничался на складе со своим помощником Дионисио Манрике. Дионисио выслушал признания патрона с двусмысленной жадностью заядлого бабника, однако мнения своего не высказал. Таким образом, дону Бернардо удалось умножить часы удовольствия, продлевая их своими излияниями перед Дионисио. Простое упоминание о шалостях Петры, которые неизбежно заканчивались в постели, разжигали его пыл, готовя к вечернему посещению, – а Дионисио, раскрыв слюнявый рот, слушал его. Один лишь Федерико, немой парень на побегушках, глядя на похотливую мину Манрике, недоумевал, о чем же таком беседуют эти двое, что у них туманятся глаза и руки трясутся. Но со своим братом Игнасио, с которым дон Бернардо обычно встречался по вечерам, он не был так откровенен. Напротив, перед ним он старался держаться со степенностью и достоинством, всегда украшавшим семью Сальседо. Игнасио был идеалом, был зерцалом добродетели для всего кастильского города. Ученый, оидор Канцелярии, обладатель академических титулов, владений, он тем не менее не забывал о нуждающихся. Он состоял членом Братства Милосердия, платил ежегодно стипендию пяти сиротам, считая, что помогать беднякам учиться – значит прямо помогать Господу Нашему. И он не только делился с ближними своими деньгами, но также трудился им на пользу. Румяный, безбородый Игнасио Сальседо, восемью годами моложе дона Бернардо, ежемесячно посещал все больницы и в каждой один день кормил больных, бодрствовал при них ночью, стелил им постель и опорожнял плевательницы. Вдобавок дон Игнасио Сальседо был главным попечителем Коллегии призрения брошенных детей, весьма почитаемой в городе и существовавшей на иждивении горожан. Не довольствуясь этим, своими профессиональными занятиями в Канцелярии и добрыми делами, дон Игнасио славился в Вальядолиде как человек, лучше других разбирающийся не только в мелких городских делах, но также в событиях национального и даже международного масштаба. В последнее время новостей было такое изобилие, что дон Бернардо Сальседо, всякий раз направляясь к своему брату по улицам Мантерия и Вердуго, спрашивал себя: что сегодня случилось? Не окажется ли, что мы сидим в кратере вулкана? Ибо дон Игнасио был в своих суждениях крут, никогда не старался их смягчить, сгладить углы. Вот почему дон Бернардо, хотя и не очень-то интересовался политикой и общественными проблемами, был всегда хорошо осведомлен о плачевном состоянии испанских дел. Усиливающееся в городе недовольство, враждебность народа к фламандцам, отсутствие согласия с королем – все это были очевидные факты, которые, как нарастающая лавина, угрожали сокрушить все на своем пути [58]. Пока в некий весенний день один из этих назревавших нарывов не прорвался – хотя голос дона Игнасио, рассказывающего о событии, звучал, как всегда, спокойно.