Гагарин и гагаринцы - Коваленко Александр Власович. Страница 17

— Знаете, мы с вами будем свидетелями необычного. Видимо, кто-нибудь скоро услышит чрезвычайно дивные звуковые сигналы нашего космического века. Композиторы не могут не подслушать космос, его тишину. Тишину каких-то гигантских, необъяснимых для человеческого мозга глубин и простора. Наверное, интересной будет и попытка показать зрительный образ этой музыки. Ведь пытался же изобразить ее талантливейший литовский композитор и художник Чюрлёнис. Пытался, когда космос был абсолютной тайной для человечества. А он прикоснулся к вечности задолго до первого звука оттуда. Да так истинно талантливо!

Так говорить, думать, чувствовать мог человек, который многое знал про все: что было, что будет скоро и чего никто уже не остановит. Вырос человек этот на неяркой смоленской земле; в выцветшем степном небе, которое распростерлось над оренбургским меридианом, прочертил первые бесшабашные виражи среди звезд.

«С какими бы мирами ни встретились земляне в своем движении по мирозданию, им будет радостно предъявить как паспорт нашей планеты и как ее визитную карточку имя и память о человеке, который первым взглянул на Землю со стороны и сказал, что она голубая, синяя и фиолетовая», — записал в дневнике один из миллионов его современников.

ТАК УПОИТЕЛЬНО КАСАТЬСЯ ЗЕМЛИ

Все четыре времени года повидал уже Юрий Гагарин в Оренбурге. Не успели отгреметь первые майские грозы, как город кинулся в Урал. Заходили в речку не дальше, чем по пояс. Еще один только шаг — и унесет в самое Каспийское море. Так стремительно неслись его холодные волны. Высокие крутые обрывы оглашались таким разноголосьем, что грачиные стаи надрывались, чтобы выдержать мало-мальски конкуренцию с огромным человеческим племенем. В конце июня под немилосердным оренбургским солнцем пожелтели густо-зеленые лужайки Зауральной рощи. Ночью спали с открытыми настежь окнами. Даже на рассвете город дышал тяжело, знойно.

Училище выехало в лагеря. Пятая эскадрилья расположилась на берегу Урала. Ревели моторы самолетов; под их рев, то затихающий, то усиливающийся, шла размеренная и распланированная жизнь. Юрий умел радоваться прожитому дню и тому, что наступит завтра. Он частенько вспоминал пословицы и прибаутки, которые слышал от матери, особенно одну из них: «Доброму жернову день — в радость, плохому — в мученье».

Каждый день приносил все крепнущее чувство слияния с машиной. Каждый день снова и снова надо было взмывать ввысь, входить в штопор, проваливаться в бездну в упоении от сознания того, что ты, и только ты, волен остановить это падение. Вираж, еще один и еще разок!

Теперь твоя жизнь и твоя машина в собственных руках. Думай быстро и действуй точно — небо ошибок не прощает. Майка — хоть выжми. Вот ты какой, соленый пот авиации!

Как хорошо будет потом смыть его в прохладной воде Урала, когда вечером все соберутся на берегу, будут прыгать в быстрину с вышки, которую соорудили сами. Устраивать кроссы, плавать и на призы и без них, просто так, кто кого обгонит.

Соскучившись за лень друг по другу, Гагарин и Дергунов старались скрыть это за будничностью фраз:

— А где застряли новые Яки, те, что с носовым колесом?

— Будут на днях. Но, говорят, мотор у них слабоват.

— Зачем же нам летать на них?

— Нужно, чтобы потом легче было переходить на реактивные, у них ведь трехколесное шасси. А у этого экспериментального Яка носовое колесо специально для отработки посадки, хоть и заметно тяжеловат в полете.

— А по мне быстрей бы уже сесть на реактивный.

Разморенные жарой и усталостью, друзья сидели на берегу, на мелкой речной гальке. Земля тихо дышала, шептались травы, солнечными бликами смеялась речка. Ничего не скажешь — мир хорош не только с высоты. Да еще летом, да еще в самую золотую пору цветенья.

— Теперь точно могу сказать, почему наше училище здесь: лучшего места для аэродрома не найдешь.

Дергунов поддержал:

— Точно. Степь да степь кругом.

Нечаянная фраза из песни подсказала мелодию. Дергунов, лежа на горячей гальке, запел:

Дружно довели песню до конца, позабыв о ее грустном содержании:

Помедлив, Дергунов спросил:

— Ну, а ты когда «обвенчаешься»?

— Съезжу осенью домой, спрошу мать, отца, послушаю, что они скажут, закончу училище — вот тогда и женюсь.

Дергунов пожевал травинку и, почему-то отвернувшись, тихо сказал:

— Смотри, Юрка, не обижай Валю.

Гагарин вскинул удивленные глаза:

— Зачем же мне ее обижать?! Она — очень хорошая, я люблю ее.

— На всякий случай говорю. Тебе повезло. Я девчонок лучше тебя, наверное, знаю. Так что запомни, тебе повезло, — сказал вдруг так, будто дело с женитьбой уже решено.

Друзья часами могли спорить об авиации, разговоры по душам заводили они редко. И сейчас Дергунов сказал что-то очень важное для него. Сказал, вскочил и побежал к реке.

Наконец, получили долгожданные Яки. И хотя машины были действительно тяжеловаты, но и на них выделывали такие фигуры высшего пилотажа, что небо и земля мелькали в самых уму непостижимых ракурсах.

Уже летали по дальним маршрутам. Уже гремели над ними громы небесные. А в оренбургском небе громы особые. Молнии хрустят, как ветки сухого дерева, на куски раскалывают свинцовую мглу. На земле все по-другому.

Стучит ливень в палатку, сверкающие змеи скользят по небу, освещая парусиновый лагерь. Случалось в такую ночь и не спать: хорошо мечталось под монотонный плеск воды, под медленно затихающие раскаты грома. Покоем и тихой радостью наполнялась душа. Ливень превращался в теплый летний дождь, от которого за ночь вырастали грибы, тучнели оренбургские нивы, наливались соками травы.

ЭТО ОГРОМНОЕ НЕБО

Незаметно подкралась осень. События нанизывались одно на другое: закончили летную программу, поехали всей эскадрильей копать картошку в подшефный колхоз, а когда вернулись, стали готовиться к параду. Только в праздничные дни довелось опять свидеться с Валей, уже студенткой медучилища.

В Гжатск Гагарин поехал сержантом. Радовались отец с матерью: сын-то, почитай, летчик уже. А летчику чего-то не хватало в родном доме. Скоро и вовсе затосковал по Вале и друзьям. В Оренбург вернулся раньше срока. Оказалось, не он один приехал раньше времени. В оставшиеся свободные дни курсанты гурьбой заваливались в дом на улице Чичерина, и каждый раз Валин отец затевал угощенья, поучая дочь:

— Будет и у тебя когда-нибудь свой дом, так чтоб ни один гость не ушел из него, не выпив чаю. Помни, что красна изба пирогами, а пирогов не будет — свари картошку в мундирах, но гостя голодным не выпускай.

— Не голодные мы, Иван Степанович, — заверяли дружным хором, — сегодня и борщ у нас был, и макароны по-флотски, и запеканка манная.

— Вот, вот! — стоял на своем Иван Степанович. — Знаю, что кормим хорошо свою родную армию, а пирог со свежей рыбой пекут только в материнском доме. Отведайте!

И нарезал большими кусками такой ароматный пирог, что отказаться от него даже сытому человеку было просто невозможно. Ели, пили как-то по-особому заваренный чай из шиповника. Иван Степанович время от времени поглядывал на стол, у всех ли полны чашки, да подсылал с женой подкрепление. Если ребят долго не было — тосковал и, соблюдая тонкую дипломатию, осторожно выведывал у дочери:

— В прошлый-то раз рыба была хорошая, а тесто не подошло, дрожжи старые, вот пирог и не удался.

Валя понимала его маленькую хитрость, понимала, какой тоской он мается (ведь домашние не хвалили с таким усердием его пироги), и на бегу бросала ему в утешение: