Ген Тургенева - Кедров Константин Александрович "brenko". Страница 20

3. Литература и ее поэтический модус – короче, поэзия, особенность которой состоит в следующем: она отважна, она бросается вперед, она решается, она прокладывает путь; она решает, она называет… – показывает, заставляет увидеть этот дух, заставляя услышать его. Это ее ясновидение или видение; некогда прорицательница, ныне – разгадчица. Она показывает его своим подругам: музыке, живописи, фильмам, новым видам визуального и изобразительного искусства… Она увлечена, она сливается с этим видением.

Под прозой я подразумеваю:

1. Фразу, фразировку, обычную разговорную речь, в диалоге, непроизвольную, обыденную, как у господина Журдена, как у всех, выученную под диктовку, во время муштры, в течение веков, под суровым, но любящим и улыбающимся родительским оком – она лишь сейчас расслабилась, запуганная бессмысленной педагогикой. Человек говорящий – это прозаик.

2. То, что мы познаем позже, тоже в школе, то, что умышленно не есть поэзия. Оно – иное: не рифмуется, не считает слоги, не имеет цезуры или переноса, ибо постоянно переносит, изменяет порядок слов – иди, куда послан. Это – литературная проза, та, что в газетах смешивается с «романом».

Для меня роман и проза не перекрывают друг друга. Нисколько. И когда я думаю о «прозе» как об элементе тягловой мысли, пишущей мысли, среды, где я слышу свой язык, и даже среды «логической» (логоса), где мой язык прислушивается сам к себе, пытаясь сделаться прекрасней, – я не думаю о романе. Если меня спросят, кто лучшие французские прозаики ХХ века, я, не заглядывая в рубрику «романисты», отвечу: Клодель, Арто, Пруст, Батай, Жионо и многие другие. Некоторые романисты являются прозаиками.

3. Среду, эфир стихотворений в прозе – например, у Бодлера: то, что может превратиться в прозу в стихах. Намечаются, выступают две бодлеровские версии, то самое, по Валери, «колебание между». Писать – это колебаться-решаться, в том числе, между прозой и поэзией. В чем поэзия прозаична? Она потихоньку минует способность идиомы – во всех ее нарядах, тропах, возможностях. Проза не вся прозаична.

Что до поэзии, поднимающейся и изолирующейся на своих высотах, в этом следует усомниться.

Эта мысль притягивает, как подытожил Рембо; она увлекает и сковывает («предложит слово, потом другое», – написал я в книге «Формы»); состоит из фраз. Вброд, на пустом месте. Потому-то и нет никакого продолжения («продолжения в мыслях», говорит язык), никакой «причины»… продолжать. Мысль, творение длящееся, захватывает прерывность или небытие. Как же она подпадает под чувства? Так же, как для Малларме пустота занимала место ощущения небытия, – так на мгновение соединившееся прерывное небытие представляется белизной белой страницы. Мысль проходит и заставляет проходить за ней того, кто станет ведущим; она расчищает знаменитый «путь идеи». Без мысли в стихах нет стихов: «нечего сказать».

Прежде чем стать стихией общения в современном смысле, стихия или эфир мысли является стихией, где мысль подпитывает, поддерживает себя: тем, что греки называли logikon, логикой или фрастической обыденностью. Способ, которым слова удерживаются в состоянии общности, их синтагма (син- или пара-таксичность), их taxis, это тоже фигура речи, троп. Иначе говоря: чтобы слова были объединены, а не представляли собой стохастическое разделение; чтобы они даже были одно рядом с другим в качестве приложения; чтобы можно было обнаружить хоть небольшое значимое различие между приложением и противостоящей ему формой, например, между равнозначностью и оксюмороном (и т.д.), а не атомизацию без какого бы то ни было признака взаимосвязи (иной, нежели их пуантиллистическая раздробленность для человеческого восприятия), – для всего этого «необходимо», чтобы среда была тропической, тропологической.

Разделение современной литературы между прозой и поэзией обозначено менее резко (менее режуще). Тектонические сдвиги затронули поверхность. Две основные черты современности, а именно обобщение и расхождение, сдвинули границы, спровоцировали надвиги, нераздельность, перераспределения.

Постоянно растущий поэтический (или стихотворный) характер пропитал почву, разлился: выйдя из своего «собственного» ложа стиха с достаточно замысловатым оправданием (ограниченная строка, отчетливые строфы, определенный жанр, сонет, баллада, эпопея, вирелэ, трагедия…), он разлился свободой стиха: стихотворение в прозе, проэма, прозема… когда сама полярность, к крайностям которой привязывается «колебание»*, остается составляющей; и по-прежнему важно с обновленными силами восстановить ее.

Получилось так, и я уже напомнил об этом, что роман привлек весь интерес публики настолько, что стал синонимом прозы и литературы: это ежегодно доказывает «литературное открытие сезона» во Франции, что говорит о состоянии наших нравов. Среди прочих печальных последствий есть следующее: философский, а также антропологический и некоторые другие тексты выкинуты из литературы. Невосполнимая утрата – и особенно нелепая, ибо для этих «других» самые общепризнанные французские писатели являются философами, эссеистами, а частенько и учеными «гуманитарных наук».

Тем не менее, есть проза и проза. Иначе говоря, различие и разделение остаются; между – с одной стороны – литературой (образцы которой «великая литература», современная и будущая, по-прежнему пытается зафиксировать, и внутри которой общее притчевое письмо – мысль, знание, фантастика, – как море, поглотит любую гетерогенность), а с другой, «литературой» залов ожидания, общения и информации.

_________________________________________________

* В другом месте я напомнил этимологию слова «колебание» (hesitation)

от «haerere» (привязывать).

------------------------------------------------------------------------------

«Владимир Сергеич начал расспрашивать Марью Павловну, почему она поэзии не любит.

–  Мне стихи не нравятся, – возразила она как бы нехотя.

– Да вы, может быть, мало стихов читали.

– Я сама их не читала, а мне читали.

– И неужели ни одни вам не понравились?

– Ни одни.

– Даже Пушкина стихи?

– Даже Пушкина.

– Отчего?

Марья Павловна не отвечала, а Ипатов, оборотясь через спинку стула, заметил с добродушным смехом, что она не только стихов, но и сахару не любит и вообще ничего сладкого терпеть не может».

                     И.С.Тургенев «Затишье»

------------------------------------------------------------------------------

Алина Витухновская

друг ДООСа

Для SANDIE

Ну что ж, давай меня закапывать,

давай лопатами размахивать!

(Как будто капельки закапывают

в седую лампу без ресниц.)

Иди с ножами и с пистолетами,

С веревками и злыми палками.

А над землею ноздри выставят.

Мы будем зрелище недетское.

(Такая выставка.)

И ты уйдешь.

Я буду труп, а ты прославился.

Тебе найдутся объяснения.

И мне найдутся объяснения.

Все будет так, как никогда.

Никто не понял.

Зато все новое придумают.

(Какое-нибудь слово зверское.)

Какая-нибудь инсталляция

(невидимая)

повиснет только для слепых.

Навсегда.

--------------------------------------------------------------------------------

Литературов Идение

Михаил Дзюбенко

Недо-Муму

Поскольку «человек – существо принципиально незаконченное», «ему нужна помощь других» ¹. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт 2:18). После этого Господь создает животных и птиц и приводит их к человеку, чтобы тот нарек им имена. «<…> Но для человека не нашлось помощника, подобного ему» (Быт 2:20), и тогда была создана жена.

Сюжет тургеневской повести развивается в обратном направлении. История отношений Герасима с Татьяной подана Тургеневым не как самостоятельное событие, а как предыстория встречи с Муму [«Так прошел год, по окончании которого с Герасимом случилось небольшое происшествие» ²]. Более того, композиционно обе ситуации и героини симметричны. Татьяна была «белокурая, с родинками на левой щеке» (249); Муму появляется в повествовании как «белый с черными пятнами» (257) щенок. Как и Муму, «Татьяна не могла похвалиться своей участью»: она была «маленькая, худая», «когда-то <…> слыла красавицей, но красота с нее очень скоро соскочила» (249); новонайденная Муму также «первое время <…> была очень слаба, тщедушна и собой некрасива, но понемногу справилась и выровнялась, а месяцев через восемь, благодаря неусыпным попечениям своего спасителя, превратилась в очень ладную собачку <…>» (258). Герасиму явно надо было кого-нибудь опекать; нет сомнения, что и к Татьяне бы, соедини она свою жизнь с ним, вернулась былая красота, хотя бы отчасти. Он ревновал Муму к другим так же, как и Татьяну. «Полюбилась она ему; кротким ли выражением лица, робостью ли движений – бог его знает!» (250), и это замечание о Татьяне надо также отнести и к Муму.