Запоздалый приговор - Незнанский Фридрих Евсеевич. Страница 51
— Это сделал не я, — сказал, наконец, прокашлявшись. — Я это… Я был посредником… Говорю тебе, как есть. Оль… эта стерва, она хотела, чтобы я нашел специального такого типа. Профессионала. Специалиста по несчастным случаям. На воде. Ну там, с аквалангом, с сук… то есть со скутером… все такое. Она же у нас, блин, артистка! Любит искусство!.. — Ольховик грохнул кулаком по буфету. Подпрыгнули стаканчики. — Она хотела, чтоб все красиво было. А не просто тяп-ляп, за хвост — и на помойку.
Она как-то сказала, что ты стоишь этого, мол, типа тебя надо убрать красиво и это… как его… а, драматически, вот!
Римма неподвижно смотрела в стену, но видела стремительно приближающийся берег, ах да, драматически приближающийся, стало быть, берег — и камни, камни, камни…
А потом…
— А что было дальше?
Она не узнала свой голос.
— Дальше?.. — Он взглянул на нее так, будто его удивил этот вопрос. Уронил сигарету и не поднял. — Гм, дальше… Дальше было то, что… было то, что было… Притерлась к мужу… меня на…
Да он попросту уже набрался запредельно, поняла вдруг она. Пора уходить… Она вздохнула и посмотрела на Ольховика, прощаясь. Тот дернулся, словно почувствовал это. Или нечто другое, неосознаваемое.
— Этот… этот хрен, который это сделал, — произнес он, едва ворочая языком, — он что-то с управлением нах… нахимичил. И катер пошел, пошел, пошел… Ну, а я че? Я ниче… Эта сука затеяла все из-за ревности. Ну, там, семью сохранить, мужа… бизнес…
Она поднялась. Терпеть оправдания Олега (или того, что от него осталось) было и вовсе ужасно. Но все же она осталась благодарной ему. Его рассказ, черт возьми, был очень и очень интересен. И полезен…
В дверь грубо постучали. Римма неодобрительно покосилась в сумрак прихожей. Кого-то несет нелегкая, наверно, собутыльники… Ну что же, полбутылки как раз и осталось. Ольховик шевельнулся на стуле и все же поднялся со второй попытки.
— Прощай, — все-таки сказала она ему.
Он что-то пробормотал в ответ: не то «извини», не то «заходи». Желания отомстить ему у нее не было. Оно не возникло, ни когда он рассказал ее о своей роли в драме на Женевском озере, ни тем более теперь, когда она уходила в свой нынешний мир, а он оставался в запущенной квартире один на один с… совестью? О, едва ли.
Она вышла на площадку и с брезгливой торопливостью толкнула за собой дверь; мимолетно различила на лестнице чью-то фигуру и стала спускаться в подъезд. Ей не хотелось, чтобы Олег провожал ее. Впрочем, он уже говорил о чем-то с соседом или собутыльником, потом грохнула дверь… Римма вышла из грязного подъезда с огромным облегчением. Старух на скамейке не было, и это она сочла добрым знаком. Она решила поехать в метро, а до станции метро пройтись пешком. Это должно привести в покой и порядок мысли и чувства. Она медленно шагала по аллее и не замечала ни заинтересованных мужских взглядов, ни завистливых и осуждающих женских.
А к Олегу тем временем пожаловал Васька Бурлачонок, «бизнес-партнер», как называл его насмешливо Олег: Бурлачонок помогал ему «толкать» остатки мебели…
6
В зале становилось душновато. На столе горели толстые свечи; их было много, и они стояли в массивных бронзовых подсвечниках, в канделябрах. Римма ненавидела это слово. И свечи эти тоже не нравились ей, хотя в тех ассоциациях, которые они у нее порождали, не было никакой их вины. Они походили на фаллосы. Такие, вероятно, ставили и античные греки у своих лож, когда занимались утолением желудочного и сексуального голода, по обычаям своим, одновременно. Такие же свечи торчали тогда у Шерстяка на даче. В тот день, точнее, ночь, когда было изгажено ее тело и, может быть, кое-что еще. Большее… И такие вот свечи, своего рода фаллические символы, были тогдашними свидетелями ее жестокого унижения. Или даже соучастниками. Она усмехнулась. Свечи здесь, конечно, совершенно ни при чем…
Произнесли очередной тост. Она не слышала его, как и вообще не слушала практически ничего из того, о чем здесь говорили все эти случайные люди, люди-эпизоды, люди — бабочки-однодневки в ее ЖИЗНИ.
Ее интересовал лишь один из присутствующих здесь человек. Влиятельный народный депутат и думский делец, сопредседатель одной из депутатских фракций, многих, собственно, интересовал, и нужно было тщательно и аккуратно продумать, как завладеть его полным вниманием.
Некоторая козырная карта у нее есть — в форме визитной карты корреспондента женевской газеты «Альт-Синема-Ревью» Мартины Бланк, которую оперативно «отполиграфил» Юра Шаповалов.
Шерстяк де узнал ее — все-таки прошло девять лет. А мало ли молоденьких девчонок он поимел за эти годы? Поди, и сам не помнит…
Римма вежливо отправила восвояси немного перебравшего богемного вида юношу с длинными волосами и стала наблюдать за теми, кто вьется близ дорогостоящего шерстякового корыта.
Шумная компания разделилась на три части. В глубокой оконной нише около столика со свечами толпились киношники, в честь которых, собственно, и дан настоящий фуршет. Римма заметила среди них две относительно популярные фигуры. Тут же им славословили восторженные критики. Второй по количеству присутствующих (но первой по значимости) была как раз компания собравшихся вокруг Шерстяка, послужившего, как поняла Римма, спонсором киношного проекта. Здесь просто пили и ели. Иногда, впрочем, рассказывали анекдоты. Сам Шерстяк славно кушал, оглашал не очень оригинальные фразы и тосты и при этом изобильно жестикулировал, в основном ложкой, потому что иные условности вместе с приборами застольного этикета были отброшены давно и бесповоротно. А вот козлобородый референт Шерстяка внимательно блюл обстановку и время от времени что-то нашептывал своему хозяину. Пару раз Римма замечала нацеленные на нее взгляды. Она решила, что можно попробовать сперва действовать через этого козлобороденького.
Однако нужда в посредниках отпала. Через полчаса, когда она светски беседовала ни о чем с престарелой дамой с жемчужным ожерельем вокруг высохшей шеи, к ней подошел Алексей Романович Шерстяк собственной персоной. Она наблюдала за ним боковым зрением. Внешне Шерстяк изменился не в лучшую сторону. Он окончательно лишился волос, располнел и обрюзг. Видимо, не щадил живота своего в делах государственной важности — фуршетах, презентациях, торжественных приемах…
Когда он подошел, Римма оставила коктейль и слегка развернулась к нему. Чуть улыбнулась.
— Мадемуазель… — прогудел Шерстяк с полупоклоном, намереваясь сказать еще что-то.
Она поднялась и представилась так, как было отмечено в ее «липовой» визитке. А также в блокноте охранника, регистрировавшего прибывших на фуршет.
Шерстяк взял ее за руку и слегка потряс, стараясь при этом выглядеть серьезным и достойным господином. В некотором смысле у него это получилось. Во всяком случае, никто, кроме Риммы, не улыбался, но ее улыбка рассматривалась окружающими — а несколько человек уже было тут как тут — как маска вежливости. Козлобородый стрельнул в нее быстрыми глазками и что-то проворковал на ушко Шерстяку. Не глядя на него, Шерстяк значительно кивнул.
Римма решила не затягивать дело и коротко рассказала ему, «о чем хотели бы узнать читатели нашей газеты». Шерстяк кивнул еще более значимо и принялся выражать свои мысли о современном авторском кино. Это давалось ему нелегко, потому что особенных мыслей у него не было, и чем отличается авторское кино от какого-либо еще, он попросту не знал. Вдобавок было выпито много коктейлей «дайкири» (его любил не то Хемингуэй, не то Хо Ши Мин, — Шерстяку об этом говорил помощник, и он хоть и не запомнил, кто именно, решил тоже любить этот уважаемый большими людьми напиток) и съедено немало вкусной и здоровой пищи. Правда, в количестве отнюдь не здоровом и не полезном.
А еще отвлекала Шерстяка — точнее, увлекала и завлекала — тонкая высокая шея этой дамочки, у-ух, отменной дамочки, судя по всему… Народный избранник уже видел их вдвоем, себя и ее, на даче. Нет, втроем, еще Нюрку можно прихватить… Он продолжал плести что-то очень общее о современном кино — он мог произнести любую речь на автопилоте, — и ему всегда почтительно внимали. И сейчас внимали. И, главное, эта, как ее… Женева внимала. Или Женевьева? Не важно… Улыбается она хорошо…