Битвы за корону. Прекрасная полячка - Елманов Валерий Иванович. Страница 27

– Ах да, мне бы хотелось потолковать с твоим воеводой.

Федор оглянулся на меня. Я, сделав каменно-непроницаемое лицо, заметил:

– Вообще-то нам сейчас надо к Константино-Еленинской башне да распорядиться, чтоб выводили мятежников, а потом скоренько на Пожар – народ собрался и волнуется.

Она молча посмотрела на Годунова. Тот благодушно отмахнулся:

– Оставайся, я сам все повелю. Токмо не мешкай больно-то.

– Не позднее чем через один дробный часовец я его отпущу, – заверила Марина и в знак благодарности за выполненную просьбу слегка склонила голову.

Федор в ответ смущенно улыбнулся и неловко отмахнулся – мол, чего там, пустяки, право слово.

«Значит, промашка у меня получилась с анализом, – пришел я к выводу. – Судя по всему, деваха сделала ставку на моего ученика. Но как быстро она его уделала! Даже удивительно. А что уделала, точно – вон как раскраснелся от смущения. Ладно, нынче вечером предупрежу, дабы впредь держал с ней ухо востро и не расслаблялся».

Однако ставка ставкой, но и мою кандидатуру Марина упускать не хотела. Стоило Годунову удалиться, как она покосилась на пятерку моих гвардейцев во главе с Дубцом, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу, и осведомилась:

– А хлопы верны тебе?

Я немного обиделся. Нашла в чем сомневаться. Хотя да, полячка, чего с нее взять, и, приосанившись, гордо заявил:

– Во-первых, они не холопы, а гвардейцы. Во-вторых, всего год назад они так и именовались: Стража Верных, а в-третьих, за меня в огонь и воду.

– И молчать умеют? – уточнила Марина.

– Как рыбы, – отчеканил я. – Но для вящего спокойствия… – И я, подозвав Дубца, велел отправляться вместе со всеми остальными к Константино-Еленинской башне и передать престолоблюстителю, что скоро появлюсь. Очень уж интересно стало, что она мне скажет, оставшись наедине.

– Престолоблюстителю… – иронично усмехнулась она, глядя, как гвардейцы садятся на коней и послушно отъезжают. – Кажется, один раз он уже не сумел соблюсти свой престол, расставшись с ним. Да и жизни своей лишился бы, если б не верность ясновельможного князя. За такое с головы до ног златом осыпать и то мало, а он… Я слыхала, кроме двух убогих деревенек, у тебя нынче вовсе ничего за душой нет. Конечно, beatitudo non est virtutis praemium, sed ipsa virtus [17], но все равно. Выходит, не больно-то Годунов тебя ценит. То не добже. У нас в Речи Посполитой иначе, и истинно верных мы награждаем ad valorem, а ты, князь, достоин вдвойне, ибо помимо того, что vir magni ingenii, еще sapiens et totus, – выпалила она и выжидающе уставилась на меня.

Не хотелось признавать ее превосходство в чем бы то ни было, даже в таких мелочах, как знание латыни, но деваться некуда. Если промолчать сейчас, позже правда все равно всплывет наружу, и получится гораздо хуже: коль скрывал, следовательно, стеснялся, и я переспросил:

– А что означают последние слова?

– Ясновельможный князь не розумеет мовь благородных людей? – удивилась она.

– Весьма худо, – развел руками я, честно сознавшись: – С десяток-полтора мудрых пословиц, не более. Но говорить на ней, увы…

– Странно.

– Ничего странного. Я просто не считал нужным изучать мертвый язык. К тому же на Востоке, где мне довелось пребывать долгое время, у меня хватало забот с изучением иных языков, на которых разговаривали местные народы.

– Жаль, жаль… – протянула Марина, но пояснила: – Я назвала тебя человеком большого ума, следовательно, понимающим, на какой стороне искать свою выгоду. А еще верным и смелым, коих надлежит награждать по достоинству.

– По достоинству – это хорошо, – согласился я.

Не дождавшись от меня продолжения, Мнишковна воровато оглянулась на двери собора и, снова уставившись на меня, выпалила:

– Ныне я покамест не вправе что-либо вершить. Но верь, князь, едва стану полновластной царицей, в первые три дня ты получишь из казны сто тыщёнцев. Ну и верные твои тоже в обиде не останутся. То не за государя – его вы не спасли, – а за государыню, жизнь и честь коей вы сберегли. За такое скупиться негоже. И четверть всех вотчин, оставшихся от тех, – кивнула она в сторону Константино-Еленинской башни, – твоими станут. Да и после не забудем и лаской не обделим… коли и дальше верность хранить станешь. – И она вопросительно уставилась на меня, ожидая согласия.

Я продолжал молчать. Нет-нет, не из-за колебаний. Они-то отсутствовали напрочь. Просто столь нагло меня до сего дня не покупали, зато ныне то Шуйский, теперь вот Мнишковна. Но боярина я сам спровоцировал, оттягивая время, а тут… Потому и молчал, отчаянно сражаясь с желанием послать ее куда подальше. Вообще-то я стараюсь быть вежливым со слабым полом, но только когда они ведут себя соответственно своему положению. Если ты считаешь себя благородной, то соответствуй, а не веди себя как торговка с Пожара, считающая, что купить можно все на свете и вопрос исключительно в цене.

Кстати о деньгах. А почему столь дешево? Вон Шуйский за разовую услугу и то двести пятьдесят тысяч пообещал, а тут втрое меньше. Хотя да, плюс вотчины, и опять-таки на первых порах, а далее еще… может быть. Ну-ну. Тогда куда ни шло. Но как лихо мадам сорит русскими деньгами, аж восторг берет. А между прочим, казна не безразмерная, о чем я и не преминул напомнить:

– На Руси говорят – покупать легко, да потом платить тяжко. Подумать надо. Очень уж все неожиданно.

Легкая, еле заметная тень разочарования скользнула в ее глазах.

– О-о, так князь есть кунктатор, – усмехнулась она и благосклонно кивнула. – Что ж, подумай. Но недолго. Bis dat, qui cito dat.

На сей раз перевести она не удосужилась, забыв про мое незнание латыни, но эта поговорка была мне известна: «Кто быстро дает, тот дважды даст».

– До завтрашнего полудня ответ ждать буду, не более. И помни, – ее рука выскользнула из меховой муфты и вкрадчиво легла мне на грудь, – это княжеских венцов много, а царский – он один. – И ее ладонь ласково и многообещающе легла на собственный, якобы поправляя его. – Чуть промешкал, и все, он на другом. – Она резко отдернула от венца руку, пряча ее обратно в муфту, и вновь испытующе уставилась на меня – понял ли я.

Ясное дело, чего ж тут не понять. Хотя погоди, я же медлительный, как она меня обозвала, пользуясь моим незнанием латыни, то есть тугодум, мозги тяжко вертятся, со скрипом, надо соответствовать…

– А при чем тут царский венец?

Она досадливо передернула узенькими тощими плечиками:

– В любом деле без помощника никак, а в государевом…

– У тебя, Марина Юрьевна, и без меня советников хоть отбавляй, – возразил я.

– Как поглядеть, князь, как поглядеть, – вздохнула она. – Скрывать не стану – мои соотечественники куда ближе к сердцу, но нельзя. То Москве и прочему русскому люду в обиду станет. А на бояр положиться – проще самой труцизну [18] принять. Вот и получается, один ты у меня остаешься. У тебя и своя сила за плечами, и стрелецкие полковники тебе почтение изъявляют. Но ежели призадуматься, и тебе опереться не на кого. Иноземец ты, чужак. Правда, православную веру ты принял, но недавно, года не прошло. Да и проку с нее, коль Боярская дума тебя без соли съесть готова. Полковники же стрелецкие супротив нее нипочем не пойдут. А чернь тебя хоть и любит, но это ныне, а как завтра – неведомо, уж больно ее любовь изменчива.

Я не стал спорить, покладисто согласившись:

– Все так.

– А коль так, то получается, что нам прямой резон действовать рука об руку. – И она спохватилась: – Я Годунову обещала поскорее тебя отпустить, потому подробно о прочем мы с тобой позже потолкуем, а покамест ступай, пан кунктатор, размышляй. Годунову же ответствуй, ежели вопрошать начнет, о чем мы с тобой говорили, будто я, напужавшись рокоша, выспрашивала тебя, не повторится ли такое впредь, ибо страшно мне. Мыслю, проглотит таковское. Да еще выпытывала, точно ли хватит у тебя ратников, чтоб управиться с бунтовщиками, ежели наперед какие волнения приключатся…