Стихотворения и поэмы - Колас Якуб Михайлович. Страница 111

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На людях я иль сам с собою,

Все с ними в думах я живу.

Мне не дают они покоя

Ни в чутком сне, ни наяву.

Не день, не два — по доброй воле —

Идти мне с ними по пути,

Чтобы избыть их злую долю,

Чтоб счастье им помочь найти.

Я снова к вам, мои герои,

Мои три близкие души,

Иду в деревню Петруши,

Где, знаю, нет и вам покоя.

Они в каморке крепко спали —

Нет крепче сна перед зарей, —

И сны их уносили в дали,

Ласкали щедрою рукой.

Своя Марине хата снилась,

И пашня, и они втроем;

В краю свободном был Данила,

Мальчонка — грезил о своем.

А у ворот их тихой хаты

Стучалась между тем беда:

Сходились стражники сюда,

Как будто по невесту сваты.

Двор окружен, закрыты ходы.

У темных окон, в смутный час,

Стоят душители свободы,

С них не спуская зорких глаз.

На двери навалясь всем телом,

Ватагой рвутся в мирный дом.

Ох, кто пришел за добрым делом,

Тот не полезет напролом!

«Кто там?» — дрожащий от тревоги

Донесся голос из сеней.

В ответ — все громче и сильней

Стук раздается на пороге.

Колотят в двери, словно в бубен,

Чтоб кончить дело до зари.

На языке — угрозы, ругань,

Грохочет окрик: «Отопри!»

Марина шепчет: «К нам! О боже!..»

«Молчи! — Данила на нее. —

Ни плач, ни крик твой не поможет,

Поживы ищет воронье».

Она, как смерть, с переполоха,

И он, раздетый и босой,

Дрожат, как стебли под косой.

Куда им деться? Дело плохо!

И отпирает дверь Данила,

Сам отступая в уголок.

Ввалилась в сени вражья сила,

Гремят шаги тяжелых ног.

Стоят, как псы, зловещей сворой.

«А ну-ка, кто Данила Смык? —

Вдруг властно молвил пан Пшебора. —

Что ж пан молчит? Прилип язык?»

«Данила — я. Что надо пану?»

«То пан увидит скоро сам…

Пан Гжыб! Прошу вас — гляньте там,

А в их халупу сам я гляну!»

Паны торжественно, степенно

Творили обыск, как обряд,

Весь перерыли дом отменно,

Все вещи трогали подряд.

Совали нос в любую щелку,

Трясли подушки, сенники,

В подпечье лазили, за полку,

Измяли скатерть, рушники.

Стучали в стены, от порога

Пол изломали вширь и вдоль,

Перетрясли в кадушке соль,

Святых ощупали и бога.

Сложив, как на молитве, руки,

Стоит Марина у стены,

Глядит, с душою полной муки,

Как произвол чинят паны.

Что ищут? Что у них за мысли?…

Как сердце ей сосет тоска!

Густые волосы обвисли,

Как будто ветки лозняка.

Молчит Данила, брови хмуря,

Ни рук не чувствуя, ни ног.

И только их малыш-сынок

Спокойно спит, не слыша бури…

И дед Кутейка для порядка

Присутствует как понятой,

Молчит, смотря вокруг украдкой, —

Да что и скажешь своре той?

Стоит он хмурый, молчаливый,

Но на заметку все берет,

И мысли роем суетливым

Шныряют здесь и у ворот.

Тут оборота жди крутого!

Нет-нет — и екнет в сердце страх:

А вдруг как за единый мах

Прижмут паны и понятого?

Застав за обыском Пшебору,

Кто мог бы описать его?

Ему сравниться разве впору

С самим ксендзом под рождество.

И впрямь, он строг, как ксендз в костеле:

Мол, властен здесь отнюдь не он,

Он поступает поневоле —

Ведь надо всем стоит закон.

Его же долг — одним ударом

Крамолу тайную пресечь:

Он «высшей власти» щит и меч,

И ценит власть его недаром.

Данила смотрит и гадает —

Чем грозный кончится налет?

Пшебору злость не зря снедает:

Улик ему недостает.

Напрасны хитрые уловки,

И ни к чему весь панский труд, —

Брошюры, книжки и листовки

За банькой спрятаны под спуд

И все ж на сердце тяжко, смутно,

И он уверен лишь в одном:

Гроза близка, и может гром

Их разразить ежеминутно.

Он смотрит на жену: бедняжка!

Как перепугана она!

Как ей все это видеть тяжко!

Стоит белее полотна.

Ох, сердце женское, родное!

Ну просто рвется вся душа…

А тут еще дитя грудное, —

Кто пожалеет малыша?…

Весь красный пан, как идол медный.

На них не глядя, в уголке

Брезгливо шарит в сундуке,

Перебирая скарб их бедный.

Как не кипеть обиде жгучей:

Ворвался, гад, в их мирный дом,

Перерывает все онучи,

Тряпье, нажитое трудом.

В сундук залез, как вор клейменый,

Перевернув им все нутро,

Бессовестно рукой холеной

Швыряет скудное добро.

И душу грязными ногами

Он топчет нагло, пес шальной!

О, будь ты проклят, панский строй,

Где жизнь насильники поганят!

Уж отточив лучи, как косы,

Проходит солнце вдоль межи,

Огнями радуг блещут росы

В бескрайнем море спелой ржи.

Уж за окном, под небосводом,

Простор сияющий расцвел,

И свежий луг душистым медом

Зовет рои проворных пчел.

Гудит земля согласным хором

На свой старинный, вечный лад,

Выходит люд из душных хат.

Они же — точно под запором.

Конца не видно волоките.

Скорей бы черт их всех унес!

Но измененье в ход событий

Нежданно вносит панский пес:

То в хату Гжыб поспешно входит,

Тупое, старое бревно,

Довольным взглядом всех обводит,

Как будто не видал давно.

В заплывших глазках восхищенье

И мелкий, хитренький смешок:

«Попался, миленький дружок,

Преступник пойман, без сомненья!»

И эдаким к Пшеборе чертом

Подходит, выпятивши грудь,

Кладет на стол тяжелый сверток.

«Пан, погляди-ка: «Красный путь»! —

И, ног не чуя под собою,

Докладывает нараспев: —

Лежало это под стрехою.

Хитро запрятано, пся крэв!» ^{19}

В лице меняется Данила,

Кричит он гневно: «Ложь! Обман!

Подстроено все это, пан,

Чтоб взять добычу легче было!»

Но с оскорбительной усмешкой

Они взглянули на него.

«Пан, погоди-ка! Что за спешка?

Себя вини ты одного!» —

И пан Пшебора деловито

Разглядывать брошюры стал.

Он вслух читал их ядовито,

Страницы медленно листал

И толковать в насмешку начал,

В глазах восторг изобразив,

К восстанью пламенный призыв

И большевистские задачи.

Какая горькая минута!

О, как унижен человек!

Кому — смеяться, а кому-то —

Терпеть насмешки весь свой век!

Горит душа и кровь от боли,

От плоских слов тупых людей,

Что топчут честь твою, и волю,

И чистоту грядущих дней.

А дед глядит, скрывая горе,

То на нее, то на него,

Сказать не может ничего.

Да что и скажешь при Пшеборе?

Но вот конец, как видно, скоро,

У пана все идет на лад.

Бумагу достает Пшебора

И пишет скучный свой трактат.

Слова выводит аккуратно,

Чтоб наслажденье растянуть:

И сам устал, а все ж приятно

Помучить жертву чем-нибудь.

Скрипит перо тягуче, нудно…

Какой конец их ждет? Как знать?

От той руки, однако, ждать

Конца хорошего им трудно!

И он кончает, ставит точку.

Читает молча протокол,

То морщит лоб над каждой строчкой,

То думает, уставясь в пол.

Затем зовет он понятого

Скрепить, как должно, акт святой.

И шаткий крест, сопя сурово,

Пером выводит понятой.

«Все на законнейшей основе

У нас теперь! — промолвил пан,

И встал он, разгибая стан. —

Ну что же? Взять его, панове!»

Сомлело сердце у Данилы,

И ясный свет померк в глазах,

Пред ним встает глухой, унылый,

Неведомый далекий шлях.

Как оглушенная, Марина

К нему кидается на грудь:

«Данилка! Родный! Сиротина!

Ведь есть же правда где-нибудь?»

«Не плачь! Вот глупости! Вернусь я.

Есть правда!.. Верь!.. Не забывай!

Берут меня… Ну что ж, пускай!

А под неправдой не согнусь я!»

«Довольно! Хватит мелодрамы…

Пан Гжыб, зови конвой, пора!»

И, опустив глаза от срама,

Плетется стража со двора.

«Маринка, — шепчет дед негромко, —

Сбирай-ка мужа поскорей!»

Она последний хлеб в котомку

Кладет с десятком сухарей,

Белье сует… Каков обычай —

Она не знает и сама:

Оденет панская тюрьма

Иль обдерет свою добычу?

Одно осталось в горькой сцене:

Поставив крест, уйти без слов.

Но спит, не зная треволнений,

Малыш во власти светлых снов.

Дыханье ровное, и щеки

Весенним полымем горят…

Данила грустный, одинокий

Остановил на сыне взгляд.

Какое с горя скажешь слово?

К чему тревожить мирный сон?

Когда увидит сына он

И суждено ль увидеть снова?

Стоит над хлопчиком Данила

И, глаз не в силах отвести,

Целует в лоб… «Прощай, мой милый!

Держись, и крепни, и расти!..»

Не может слез унять Марина,

Кутейка под ноги глядит,

А пан Пшебора с хмурой миной

Одно назойливо гудит:

«Пора! Пора!» Ведут, как вора:

Гжыб — впереди, за Гжыбом — он,

Четыре стража с двух сторон,

А сзади шествует Пшебора.

На болоте никнут лозы,

Ветер ломит гай.

Тень плывет с Картуз-Березы, ^{20}

Застилает край.

Смотрят, в гневе очи хмуря,

Люди фабрик, сел:

Над панами грянет буря,

Час ее пришел!

В ясном небе после ночи

Вновь займется день,

Дуб растет на доброй почве

Крепкий, что кремень.

Под наблюденьем перекрестным

Шагнул Данила за порог.

Кому пожаловаться? Соснам,

Что встали строем вдоль дорог?

Во все концы ведут дороги,

А он шагает по одной,

В чужой толпе волочит ноги,

Поникнув хмуро головой.

Он — сук, что от родного дуба

Отсечен острым топором,

Идет он в темень не добром, —

Чужая воля гонит грубо.