Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот - Дюрренматт Фридрих. Страница 15

— Этим? — спросил он.

— Этим, Чанц.

Молодой полицейский осмотрел выбитое стекло.

— Вы стреляли в окно, комиссар? — спросил он с удивлением.

Берлах все ему рассказал.

— Это лучшее, что вы могли сделать, — пробормотал Чанц.

Они вышли в коридор, и Чанц поднял электрическую лампочку.

— Хитро, — сказал он не без восхищения и снова положил ее на пол.

Они вернулись в библиотеку. Старик лег на диван, натянул на себя одеяло; он лежал беспомощный, вдруг постаревший и расклеившийся. Чанц все еще держал в руке кинжал-змею. Он спросил:

— Вы не разглядели его?

— Нет. Он был осторожен и быстро скрылся. Я успел только увидеть, что на нем были коричневые кожаные перчатки.

— Этого мало.

— Это просто ничто. Но хотя я его не видел и почти не слышал его дыхания, я знаю, кто это был. Я знаю, знаю это.

Старик говорил еле слышно. Чанц взвесил в руке кинжал, посмотрел на серую распростертую фигуру, на этого старого, усталого человека, на его руки, лежавшие вдоль хрупкого тела, как увядшие цветы у покойника. Потом он увидел взгляд лежащего. Глаза Берлаха смотрели на него спокойно, непроницаемо и ясно. Чанц положил нож на письменный стол.

— Завтра вам нужно поехать в Гриндельвальд, вы больны. Или вы не хотите ехать? Высота вряд ли подойдет вам. Там сейчас зима.

— Нет, я поеду.

— В таком случае вам нужно немного поспать. Подежурить у вас?

— Нет, ступай к себе, Чанц, — сказал комиссар.

— Спокойной ночи, — сказал Чанц и медленно вышел. Старик не ответил, казалось, он уже уснул. Чанц открыл входную дверь, вышел, затворил ее за собой. Медленно прошел несколько шагов до улицы, закрыл калитку. Потом повернулся лицом к дому. Кромешная тьма стояла кругом. Все терялось в этой темноте, даже соседние дома. Лишь далеко наверху горел уличный фонарь, затерянная звезда в густом мраке, полном печали, полном шума реки. Чанц стоял и вдруг тихо чертыхнулся. Он толкнул ногой калитку, решительно зашагал по садовой дорожке к входной двери, еще раз проделал путь, по которому уже проходил. Он схватился за ручку и нажал на нее. Но дверь была заперта.

Берлах поднялся в шесть часов, так и не поспав. Было воскресенье. Старик умылся, переоделся. Потом вызвал по телефону такси. Поесть он решил в вагоне-ресторане. Он взял теплое пальто и вышел из дому, в серое утро. Чемодан он не взял. Небо было ясное. Загулявший студент, шатаясь, прошел мимо, поздоровался, от него несло пивом. «Это Блазер, — подумал Берлах. — Он уже второй раз провалился по физике, бедняга. Поневоле запьешь». Подъехало такси, остановилось — большая американская машина. Шофер сидел с поднятым воротником, глаза полуприкрыты. Шофер открыл дверцу.

— На вокзал, — сказал Берлах, усаживаясь на заднее сиденье.

Машина тронулась.

— Как поживаешь? — раздался голос рядом с ним. — Спал хорошо?

Берлах повернул голову. В другом углу сидел Гастман, в светлом плаще, со скрещенными на груди руками, руками в коричневых кожаных перчатках. Он был похож на старого, насмешливого крестьянина. Шофер повернулся к ним, ухмыляясь. Воротник теперь был опущен, Берлах узнал одного из слуг. Он понял, что попал в ловушку.

— Что тебе нужно от меня? — спросил старик.

— Ты все еще следишь за мной. Ты побывал у писателя, — сказал человек в углу, в голосе его слышалась угроза.

— Это моя профессия.

Человек не спускал с него глаз.

— Каждый, кто преследовал меня, погибал, Берлах.

Сидящий за рулем несся как черт вверх по Ааргауэрштальден.

— Я еще жив. И я всегда преследовал тебя, — ответил комиссар спокойно.

Они помолчали.

Шофер на бешеной скорости несся к площади Виктории. Какой-то старик ковылял через улицу и с трудом увернулся от колес.

— Будьте же внимательней, — раздраженно сказал Берлах.

— Поезжай быстрей, — резко крикнул Гастман и насмешливо посмотрел на старика. — Я люблю быструю езду.

Комиссара знобило. Он не любил безвоздушного пространства. Они неслись по мосту, обогнали трамвай и через серебряную ленту реки быстро приближались к городу, услужливо раскрывшемуся перед ними. Улочки были еще пустынны и безлюдны, небо над городом — стеклянным.

— Советую тебе прекратить игру. Пора признать свое поражение, — сказал Гастман, набивая трубку.

Старик взглянул на темные углубления арок, мимо которых они проезжали, на призрачные фигуры двух полицейских, стоявших перед книжным магазином Ланга.

«Это Гайсбюлер и Цумштег, — подумал он, и еще: — пора наконец уплатить за Фонтане».

— Игру нашу мы не можем прекратить, — произнес он наконец. — Тогда в Турции твоя вина была в том, что ты предложил это пари, Гастман, а моя — в том, что я принял его.

Они проехали мимо здания федерального совета.

— Ты все еще думаешь, что я убил Шмида? — спросил Гастман.

— Я ни минуты не верил в это, — ответил старик и продолжал, равнодушно глядя, как тот раскуривает трубку: — Мне не удалось поймать тебя на преступлениях, которые ты совершил, теперь я поймаю тебя на преступлении, которого ты не совершал.

Гастман испытующе посмотрел на комиссара.

— Такая мысль мне даже не приходила в голову, — сказал он. — Придется быть начеку.

Комиссар молчал.

— Возможно, ты опасней, чем я думал, старик, — задумчиво произнес Гастман в своем углу.

Машина остановилась у вокзала.

— Я последний раз говорил с тобой, Берлах, — сказал Гастман. — В следующий раз я тебя убью — конечно, если ты выдержишь операцию.

— Ошибаешься, — сказал Берлах, стоя на площади, старый и мерзнущий. — Ты меня не убьешь. Я единственный, кто знает тебя, и поэтому я единственный, кто может судить тебя. Я осудил тебя, Гастман, я приговорил тебя к смерти. Сегодня твой последний день. Палач, которого я выбрал, придет к тебе сегодня. Он тебя убьет, во имя Бога это нужно наконец сделать.

Гастман вздрогнул и уставился на старика, но тот повернулся и зашагал к вокзалу, сунув руки в карманы пальто; не оборачиваясь, вошел в темное здание, медленно заполнявшееся людьми.

— Ты дурак, — закричал Гастман вслед комиссару, закричал так громко, что некоторые прохожие обернулись. — Дурак!

Но Берлаха уже не было видно.

День, который все больше заявлял о себе, был ясным и светлым, солнце, похожее на безукоризненный шар, бросало резкие и длинные тени, сокращая их по мере того, как поднималось ввысь. Город лежал как белая раковина, впитывая свет, глотая его своими улочками, чтобы ночью выплюнуть сотнями огней, — чудовище, которое непрерывно рождало все новых людей, разрушало их и хоронило. Утро становилось все лучистей, раскрывая сияющий щит над замирающим звоном колоколов. Бледный в падающем от каменной стены свете, Чанц ждал уже целый час. Он беспокойно шагал взад-вперед под арками кафедрального собора, посматривая на дикие рожи водоплюев, уставившихся на залитый солнцем тротуар. Наконец портальные двери распахнулись, хлынул мощный поток людей, но Чанц сразу заметил белый плащ. Анна шла ему навстречу. Она сказала, что рада его видеть, и протянула ему руку. Они пошли вверх по Кесслергассе, посреди возвращавшейся из церкви толпы, окруженные молодыми и старыми людьми, — тут профессор, там по-воскресному расфранченная жена булочника, там два студента с девушкой, десятки чиновников, учителей — все аккуратные, чистенькие, все голодные и радующиеся предстоящей праздничной трапезе. Они дошли до площади Казино, пересекли ее и спустились к Марцили. На мосту они остановились.

— Фройляйн Анна, — сказал Чанц, — сегодня я поймаю убийцу Ульриха.

— А разве вы знаете, кто его убил? — спросила она удивленно.

Он посмотрел на нее. Она стояла перед ним бледная и хрупкая.

— Думаю, что знаю, — сказал он. — Когда я его поймаю, — он запнулся, — станете ли вы для меня тем же, кем были вашему погибшему жениху?

Анна ответила не сразу. Она плотней запахнула плащ, словно замерзла. Подул легкий ветерок, растрепал ее светлые волосы. Она сказала: