Современный швейцарский детектив - Дюрренматт Фридрих. Страница 15

— А Питерлен танцевал?

— Нет. Сначала он очень радовался танцам. Но потом вдруг вовсе не захотел танцевать. Сидел в углу, и нам с большим трудом удалось уговорить его поиграть на аккордеоне. Хотя бы несколько танцев… Он был в очень плохом настроении. Видимо, потому что Вазем не пришла на праздник…

— Вазем? — Штудер навострил уши. — Кто такая фройляйн Вазем? — спросил он и посмотрел простачком на доктора Ладунера. Он увидел, как «француз» вдруг прекратил свои танцевальные пируэты, замер на мысочках, заморгал и ухмыльнулся, а доктор Блуменштайн, стоя на одной ноге, как аист, стал красным. Обе дамы уставились в пол.

Доктор Ладунер закашлялся. Палатный уже собрался ответить, но главный врач резко перебил его.

— Мы перевели Питерлена в группу маляров, — ответил он сухо. — Малярная группа красила в последнее время стены в женских палатах в «Н». И пациент Питерлен влюбился в сиделку Ирму Вазем. Бывает. Это все импондерабилии.

— Импондерабилии… — вторила ему ассистентка из прибалтийских немцев, умудренно кивая головой, и только доктор Нёвиль, ассистент — «француз», чуть слышно захихикал.

— Вазем… Ирма Вазем… — повторял Штудер, погруженный в свои мысли. — Она отвечала взаимностью пациенту Питерлену? — Задавая вопрос, он внимательно изучал свои ногти, коротко остриженные и имеющие форму шпателя.

Молчание, полное смущения… Смущения? Нет, не совсем то. Штудер чувствовал: молчание выражало одновременно всеобщее недовольство. Недовольство из–за его бесцеремонных расспросов. Какое дело вахмистру — сыщику уголовного розыска — до сугубо внутренних тайн психиатрической больницы, таков был смысл общего молчания. И это недовольство, охватившее всех, распространялось также и на доктора Ладунера. Именно оно явилось, по–видимому, причиной, вынудившей его попытаться как–то ответить:

— Ну, сначала, конечно… Даже определенно… Мне докладывали об этом…

Но тут мучительные объяснения доктора прервал квакающий голос старшего санитара Вайрауха — толстый и добродушный, с маленькими поросячьими глазками под роговыми очками, он напомнил вдруг о своем присутствии, задвигавшись грузным телом. С позволения господина доктора пусть он пока лучше не дает никаких объяснений, сказал он. В последние вечера сиделку Вазем часто видели с господином директором, они ходили гулять…

Тут доктор Ладунер так отчаянно замахал руками, что со стороны можно было подумать: на него напали тучи комаров. Штудер тихо засмеялся про себя. Карточка с ученическим почерком: «Я позвоню тебе патом в десять, Ули. Мы пойдем патом гулять».

Но доктор Блуменштайн, четвертый ординатор, к тому же свояк директора, сказал с раздражением:

— Это все сплетни, Вайраух. Постыдились бы делать подобные замечания в присутствии посторонних!

Но толстого Вайрауха не так–то просто было смутить. Он возразил настолько беспечно, как это только мог позволить себе человек, абсолютно уверенный в прочности своего положения, возможно, даже более прочного, чем у четвертого ординатора, — с некоторым вызовом и даже смехом:

— Да вся больница знает, что господин директор любил поприжиматься по углам!

Доктор Ладунер смущенно заморгал, но улыбка–маска не сошла с его лица. Штудер вытащил из кармана рисунок с хорошенькой головкой, показал его старшему санитару и спросил:

— Ирма Вазем?

— Э–э, конечно, она.

И, повернувшись к палатному Юцелеру, Штудер спросил:

— Вы подошли вчера к телефону и позвали директора… Кто его спрашивал?.. Я имею в виду, голос был женский?

— Нет, нет, — сказал Юцелер. — Мужской.

Штудер опешил.

— Мужской? — переспросил он недоверчиво.

— Да. Совершенно точно! — Палатный Юцелер чувствовал себя так, словно оправдывался.

Штудер задумался. Тут что–то не так!.. Надо еще порасспросить. Однако это вовсе не просто. Когда кругом столько ушей, люди неохотно раскрываются. Надо бы заняться каждым в отдельности, тогда из них можно будет кое–что вытрясти… Вахмистр обвел всех по очереди глазами. Лица ничего не выражали. В глубине за маленьким столиком сидел ночной санитар Боненблуст в заштопанном свитере и посмеивался в свои кустистые усы, довольный, что его забыли. Он дышал так осторожно, что ни один хрип не вырывался из его груди… До тебя, подумал Штудер, я еще доберусь! А может, конечно, и не понадобится. Он все еще надеялся на благоприятный исход дела, хотя вот мужской голос…

— Скажите, Юцелер. Вы стояли рядом во время телефонного разговора?

— Да.

— Понятно! Само собой, вы не подслушивали. Но, может, вам что–нибудь бросилось в глаза? Может, выражение лица господина директора вдруг изменилось…

Юцелер задумался, потом кивнул утвердительно.

— Сначала он очень коротко отвечал и, казалось, очень сердился. И трубку положил быстро. Но телефон опять зазвонил, директор ответил и тут же заулыбался…

Значит, директор Ульрих Борстли дважды разговаривал по телефону. Ну и что?.. Похоже, все выглядит уже так, будто он ведет расследование по делу об убийстве, хотя на данный момент речь идет только об исчезновении пациента Питерлена. Разве все еще нельзя допустить, что директор просто уехал, устроил себе небольшой вояж? Но многое говорило и против…

Штудер ходил взад и вперед, и взоры всех были прикованы к нему.

По длинной стене три двери. Он подергал за ручки. Все двери заперты. Чтобы открыть их, нужна только отмычка, трехгранник не обязателен.

— Мы должны продолжить обход, Штудер, — произнес доктор Ладунер и встал. — Я распоряжусь, чтоб старший санитар… Вайраух! Дайте, пожалуйста, вахмистру отмычку и трехгранник, чтобы он был свободен в своих передвижениях. На женскую половину вы, по–видимому, не пойдете? — спросил он.

Штудер отрицательно покачал головой.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Ирма Вазем сейчас в больнице?

Ответил толстяк Вайраух.

— У нее сегодня свободный день, — сказал он и заморгал ресницами за стеклами роговых очков.

Выходит, они все уже обсудили на конференции, мелькнуло у Штудера; он подошел к последней двери рядом с ваннами, от соседней комнаты ее отделяло не больше трех метров. За дверью гул голосов.

— Между прочим, — сказал Штудер. — Где аккордеон Питерлена?

Палатный Юцелер залился краской, что выглядело довольно странно. Он даже заикался немножко, когда ответил тихим голосом, что аккордеона они нигде обнаружить не смогли.

— Так, значит, выходит, Питерлен взял его с собой при побеге? — констатировал Штудер, качая головой. Ему никак не удавалось составить себе представление об этом Питерлене, которого доктор Ладунер назвал «показательным больным». Показательный больной! Почему?

— Если вы останетесь в «Н», Штудер, — сказал Ладунер, — тогда я хотел бы представить вас еще моему другу Шюлю. Шюль — он поэт. Вид у него не ахти какой привлекательный, потому что во время войны у него под носом разорвалась граната. Это его довольно–таки здорово подызуродовало. Однако он умный малый. Я думаю, вы легко найдете с ним общий язык. И кроме того, он был большим другом исчезнувшего Питерлена.

С намеренной основательностью Штудер вытащил из кармана блокнотик и записал: «Вазем Ирма, сиделка»…

— Сколько ей лет? — спросил он и, после того как старший санитар Вайраух ответил ему, записал: «22 года».

МАТТО И РЫЖИЙ ГИЛЬГЕН

От широкого коридора больницы, где, как и везде, пахло мастикой и пылью, ответвлялся вправо другой, поуже, он вел в кухню. Выкрашенная в светло–голубой цвет, она, собственно, не была настоящей кухней, а лишь огромным помещением для мытья посуды. В углу раковина с кранами холодной и горячей воды, два огромных окна, расположенных под прямым углом друг к другу, — одно выходило на главную часть здания, другое — на низкое строение посреди двора, там, где торчала труба.

— Привет, Шюль, — сказал рыжий санитар Гильген, под чье попечение был передан Штудер.

Человек в синем фартуке, занятый тем, что складывал на огромный поднос суповые тарелки, одна на другую, обернулся. Лицо его было сплошным рубцом. Нос вдавлен, вместо ноздрей торчат концы серебряных трубочек, а рот похож на едва зажившую рану.