Уголовного розыска воин - Чергинец Николай Иванович. Страница 36
Рано утром майор Головко выехал в поселок лесхоза. Сразу же за околицей «газик» свернул на проселочную дорогу и запрыгал по ухабам. Дорога вилась по лесу, то взбегая на взгорье, то спускаясь в ущелья, где на мокрых кустах еще висели клочья ночного тумана.
Майор размышлял над судьбой Петра Остапенко.
С одной стороны, его виновность как будто доказана. А если Остапенко невиновен? Ведь не зря же парторг лесхоза утверждает: «Такой человек не мог стать убийцей». Тогда должен быть третий, еще неизвестный. Третий, который совершил убийство и тонко, расчетливо подтасовал улики...
Кто он, этот третий? Существует ли? Ради чего пошел на тяжкое преступление?
Поселок лесхоза состоял из нескольких зданий барачного типа, новой одноэтажной школы и десятка-другого турлучных хат, растянувшихся по берегу быстрой горной речонки. У брода через речку, возле омута, сидел с удочкой рыжий мальчишка с облупившимся от солнца носом. Майор подозвал его.
Тот сунул удочку в кусты орешника и подбежал к машине. Его глаза вспыхнули неудержимым любопытством, когда он увидел майорские погоны.
— Вам что, хаты деда Петра и деда Ивана показать? — сразу же догадался мальчишка.
— Ну, брат, точно отгадал! — рассмеялся майор Головко. — Садись в машину! Как же тебя звать?
— Тимофей Забирко. — Мальчишка шмыгнул носом и решительно сказал: — Дяденька майор, так и знайте, дед Петро не убивал деда Ивана!
— Почему ты так думаешь?
— Так ведь они дружки были, как мы с Костей Яблоковым! И потом дед Петро такой добрый, всяких больных зверей выхаживал... И сейчас у него Лидочка жила. Только не знаю, куда она девалась...
— Какая Лидочка?
— Козочка маленькая. Ее мать браконьеры месяц назад застрелили. Дед Петро их в район доставил, а козочку к себе взял. Из соски молоком выпаивал. Ну, вот и приехали...
Машина остановилась в нешироком проулке между двух очень похожих домиков.
Дома своими небольшими окнами смотрели друг на друга. Оба были огорожены штакетными изгородями, за которыми буйно разросся бурьян вперемежку с крупными садовыми ромашками и душистым табаком. От калиток до дверей домов шли зеленые коридоры из вьющегося винограда. В левом домике одно окно было снаружи заколочено листом фанеры.
Головко открыл калитку в правый палисадник.
— Можно я с вами пойду? — робко попросил мальчик.
— Нет, Тимофей, нельзя! Останься пока у калитки, можешь понадобиться!
В ожидании понятых он стоял у дверей комнаты. Пахло смесью алкоголя, меда, невыветрившихся пороховых газов. В простенке, на ничем не покрытом столе валялись куски недоеденного хлеба и колбасы, стояли бутылки и два стакана. Слева от входа была неприбранная кровать с полуспущенным на пол одеялом, справа — кухонный шкафчик и старенький шифоньер. Над шкафчиком висела полка с книгами.
Даже отсюда был виден след на столе от третьего стакана.
Он удовлетворенно покачал головой и полез за сигаретами. Неясный шорох, донесшийся откуда-то снизу, насторожил его. Майор протянул руку к кобуре и сразу отдернул ее: из-под кровати показалась изящная, словно выточенная из красного дерева, головка козочки с большими печальными глазами. Это была Лидка.
Козочка вылезла и, постукивая копытцами, подошла к человеку, ткнулась теплым носом в его руки и жалобно заблеяла.
— Ты голодна, бедная! — догадался майор. — Ну, сейчас что-нибудь придумаем!
Головко взял козочку на руки и вышел из хаты.
— Тимофей Забирко! — позвал он мальчишку. — Иди сюда, есть для тебя важное задание. Даже два. Прежде всего позови двух взрослых, мне нужны свидетели. А потом Лидку вот надо покормить. Молока найдешь?
— Ясно, найду!
— Так вот, выхаживай козленка, пока дед Петро не вернется!
Синие глаза мальчика вспыхнули радостью.
— А он вернется?
— Думаю, что вернется. Ну, дуй, выполняй команду, Тимофей Забирко!
Когда явились понятые — чубатый поджарый парень с комсомольским значком и сутулая немолодая учительница, Головко составил дополнительный протокол осмотра места происшествия, в котором отметил наличие третьего следа от стакана.
— Ага, значит, их трое было! — воскликнул чубатый парень. — Я так и думал...
— Почему вы так думали? — заинтересовался майор.
— Да так, — парень смущенно опустил глаза. — Знаю я деда Остапенко, никогда бы он в своего дружка не стрельнул...
— Что ж, попытаемся разыскать третий стакан, — сказал майор. — Идемте со мною!
Осмотр палисадника он начал от самого окна. В густых зарослях крапивы и лебеды найти стакан было нелегко.
— Вот он, товарищ майор! — вдруг воскликнул парень, указывая на куст жасмина. Стакан повис между ветками.
Майор завернул его в платок и спрятал в полевую сумку...
Понятые ушли, а Головко остался в домике Остапенко. Он распахнул окно, но задернул цветастые ситцевые занавески и удобно устроился в старом кресле.
«Наверное, здесь любил сидеть хозяин, этот самый Петр Остапенко, — подумал майор. И удивился: — Собственно, почему «любил»? Не любил, а любит! Думается мне, скоро Остапенко вновь вернется сюда и сядет в это кресло. Только вот друга его уже не возвратить...»
Закрыв глаза, Головко перебирал в памяти подробности дела.
Соседка Остапенко, учительница, привлеченная в качестве понятой, сказала, что, когда друзья бражничали, они никого не приглашали к себе. Сидели вдвоем и, как рассказывал ей сам Остапенко, «вспоминали молодость и тех, кто в душе живет, кого сожгли гитлеровские гады». Опьянев, они обычно запевали одну и ту же старую белорусскую песню о перепелочке...
Конечно, при этих воспоминаниях о прошлом третий был бы лишним.
И все же на этот раз с ними за столом был кто-то третий! Видимо, этим человеком мог быть только тот, кто тоже помнил и погибших подруг, и детей лесников, и лесные белорусские дороги, и деревни, где проходила молодость друзей... Есть ли такой человек в лесхозе? Может, он появился недавно?
Но почему ушел домой Свиридов? И где был хозяин дома, когда тот, третий, снял со стены его ружье и выстрелил?
«Интересно, осмотрел ли лейтенант Захаров ручку на окне? На ней могли быть следы, — подумал Головко. — Впрочем, убийца, видно, принял меры и к тому, чтобы на ружье не осталось никаких отпечатков пальцев, кроме хозяйских».
Майор открыл глаза и посмотрел на оконную занавеску. Ситец, совсем новенький, ни разу не стиранный, смялся в том месте, где через занавеску брались за ручку рамы. Да, этого, третьего, голыми руками не возьмешь...
Головко поднялся с кресла, захлопнул окно и вышел из домика, заперев двери.
Минут через пять он уже был в отделе кадров лесхоза, единственным работником которого был парторг Николай Николаевич.
— Здравствуй, начальник! Рад тебя видеть, — улыбнулся он, протягивая руку майору. — Чай будем пить? Хорошо, брат, что сам решил заняться этим делом. А то боюсь, что твой лейтенант дров наломает. Таинственности да важности в нем слишком много.
— Молодой он еще. А молодость часто человека пошатывает...
— То-то, что пошатывает! А Петр Иванович из-за этих пошатываний за решетку угодил. И в поселке недобрые слухи идут, что милиция невинного посадила. Уважают у нас этого человека за доброту, за сердечность уважают. А вы его за решетку!
— Ну, для этого есть серьезные основания, — возразил Головко. — Улики, как говорится, железные.
— Ох и люди вы, милицейские! — нахмурился Николай Николаевич. — Для вас главную роль играет не сам человек, не душа его, а разные там анализы и отпечатки! Значит, и ты прежде всего отпечатку веришь, а людям — нет?!
— Не горячись, парторг! — усмехнулся Головко. — Чайник выключи, закипел уже! Анализам и отпечаткам надо верить. Сказать тебе по правде, я почти уверен, что все эти улики подтасованы чьей-то рукой, а Остапенко — не убийца...
Рука парторга с заварным чайником замерла над стаканом.
— А кто, ты знаешь?