Группа товарищей (Чудная баба - 2) - Садур Нина. Страница 14

ШАМШИД (бормочет). Булка есть? Чай есть?

Оба скрываются в подъезде.

Через минуту во двор вбегает отряд вооружённых мужчин. Озираются, выставив перед собой автоматы. И так же молча отступают обратно, во мрак. На чёрное месиво дворового снега ложится золотой квадрат света – зажглось окно в Доме Полярников. Тема Города, и метели, и тревоги нарастающей. И сразу падает тишина и в ней пляска вооружённых мужчин, в полной тишине. всё, как осматривают двор, как ищут кого-то, это пляска в тишине. С топотом и сиплым дыханием. Пляшут как бешеные, бряцают оружием…

Картина 2

Здесь красивая спокойная тема безмятежного уюта. Так жили мы когда-то своими семьями в своих домах в великой сонной имерии и были счастливы.

Комната Паоло в Доме Полярников. Паоло отходит от окна, задёрнув оконную штору. Идёт через старинную интеллигентскую комнату: полки с книгами, обшарпанный письменный стол. На потолке лепнина. На столе глобус, на стене карта СССР. В углу комнаты, главная роскошь, всех поражающая, – чучело белого медведя.

Шамшид стоит, нависнув над накрытым к чаю столом, зачарован до верху полной сахарницей… кажется, вот-вот потеряет сознание. Тайно кладёт кусочек за пазуху.

А здесь никакой музыки и пения. Драматический сухой монолог ПАОЛО.

ПАОЛО (задёргивая шторы). В сорок первом нам запрещалось зажигать свет, не используя при этом оконные затемнения. Привычка с тех пор. Освещённые окна служили отличной мишенью немецким бомбардировщикам. В 91-м я видел красную полосу трассирующей пули. Как будто она все эти годы летела, ещё с той войны, и вот дотащилась. Она шла вдоль этого окна. На уровне глаз. Чаровало. Сил не было отвести лица. Было рукой подать. А я ведь уже столько пожил. Кажется, имел право на мирную жизнь. Но пули у них на нас остались. Их запас на нас.

ШАМШИД (бормочет по-таджикски). Мешок. Мешки. Много мешков.

Но, как только Паоло отворачивается на минуту,

Шамшид вновь быстро крадёт кусок сахара, бросает его за ворот рубахи. И сразу ему намного лучше – румянец заиграл на щеках, глаза мягко заблестели, чёрные волосы завились колечками на шее и висках.

ПАОЛО. Вижу, тебе уже лучше. Вот и славно! Пей чай! Зимняя ночь длинна, но одиноким спешить некуда! Но вернёмся к 90-м, друг-таджик. По телевизору смотрел взятие Белого Дома. Нравилась стремительность показа – прямой эфир! Но звук отставал – вначале реальный взрыв за окном, а потом звук этого, уже канувшего в лету, взрыва – на экране. Здесь ведь рукой подать до всего! Такое тут место! Дворник, знай, этот окаянный Дом Полярников в миллиметре от всякой чистой – нечистой власти и в одном поцелуе от яремной жилы великой Родины моей.

Шамшид трёт белоснежную рубаху на груди, тревожно взглядывает на окно.

ШАМШИД (по-таджикски). Мешок. Мешки. Много мешков.

ПАОЛО (ободряюще). Ободрись, они ушли. Они ничего не заметили. Они даже не очень знают, чего хотят. Здесь на каждого кто-нибудь охотится. Так прочерчен этот город. Все тропы испещрены. Но это не значит, что каждый будет пойман. Смотри веселей! (Замечает жадность Шамшида к сахару.) Клади сахар. Клади два куска. Клади три. Да вали, сколько хочешь! Ладно уж! Набей карманы! Люблю смотреть, как голодный и замёрзший оживает и приободряется.

ШАМШИД. Набат. Нишалло. Набат. Нишалло. Нишалло!

Шамшид, смеясь, целует сахар, грызёт его белыми зубами.

Безумно прекрасная восточная песня Шамшида на таджиксом языке!!!

ПАОЛО. Вижу, вижу, ты промёрз, ты растерян в чужом городе. Кушай и пей, кушай белую булку и пей огненный сладкий чай. Это и есть счастье. После холода – счастье. Когда кажется – никто тебя не любит. Играй спичкой с великой Вьюгой, не дрогнет никто. Но всмотрись, всмотрись в это мельтешение жизни: вот уж налито тебе, и в кирпично-красное питьё радостно рушится потолок, всем своим смехом-сияньем, размешивай, звеня, сколько хочешь – огоньки только круче завертятся. Ты под оранжевым абажуром, на венском (он вальсирует?) стуле, а миловидная типа Марья Петровна в драконах уж несёт из кухни гору оладушек тебе, смуглый красавец, лихорадочно соображая – то ли нож она получит в спину, то ли корень твоего мужества вонзится ей меж дрожащих лягвей. Но острого, острого она ждёт в свою сдобно-жертвенную тушку! О, ты не знаешь ещё, девственник на что способны зрелые русские женщины. Ведь она только что сдала своего мужа в энкавэде. Впрочем, не знаешь ты также, на что способно зрелое энкавэде. Но вернёмся к чаю. Точно так же в 41-м в засекреченной полярой экспедиции. я замерзал до смерти, но всё обошлось. Меня отогрела самка белого медведя. Спасла от голодной смерти своим молоком. Про неё написала «Правда». Белая потеряла детёныша и рухнула с нежностью на меня. Это и был мой горячий чай, друг таджик!. Только не спрашивай, что мы искали в том году во льдах Крайнего Севера. Это есть государственная тайна. За разглашение – расстрел!!! На веки веков. (Лукаво.) Тем более мы не нашли. И тем более – любые веки можно поднять.

Паоло талдычит свой монолог, словно не слышит восточной красоты песни.

Каждый слышит только себя

ШАМШИД пытается изобразить мешок. Он берёт одеяло с кровати и связывает его, как мешок.

ШАМШИД (по-таджикски). Мешок. Это мешок. (По-русски.) Скажи, старик, вот – это что по-твоему?

ПАОЛО. Положи одеяло. Отгадай лучше, что я люблю больше всего на свете? Правильно – я люблю искать обмороженными губами тугие соски в тяжелопахнущей, рыжеватой от потёков мочи шерсти, слышать тяжёлый стук крови в висках и нежный рык матери-медведицы, которую сосут. Потом сладко дрыхнуть носом в мамину пухлую шерсть, а – пускай – мама тушой не надавит на рану в груди и – сквозную, в животе. Носом смажет кровь со снега и в глаза поцелует. Мать моя белая медвежиная оторопь. Знала ведь всё. Взяла ж. Примирилась великодушно медвежьей душой. Такая зверино-снежная мать. Наш лётчик увидел с полярного неба – из-под белого медведя торчат ноги в чёрных ботинках. И, как высшее существо, спас подмятого. Прошил шкуру пулемётом. Рыдал!!! Весь Советский Союз снял шляпу. Восторг единения.

Шамшид рассматривает одеяло.

ШАМШИД. Хорошее одеяло.

ПАОЛО. Последнее. Мне уж за восемьдесят, последняя осьмушка жизни, я его износить не успею. Новое покупать не имеет смысла. Так в магазинах я в одеяльный отдел даже не захожу – время и силы даром не трачу. К полезному тянусь, насущному – носки, мыло детское, горчичники, сигареты «Памир». А спать ложусь – перебираю все его цветочки – хочу последнее одеяло своё помнить наизусть.

ШАМШИД (кивает). Большое дело – одеяло. У меня в деревне был дом. Было восемь стёганых курпачей. Будешь говорить, что я бедный? (Осторожно.) Скажи, старик, что ты думаешь про мешки?

ПАОЛО. Я про мешки не думаю. Я думаю про одеяло. Тело, некогда буйное и горячее, жадно мчавшее меня по жизни, засыпает – засыпает – засы-па… одеяло знает всё. Каждый всхлип, каждый пук. Одеяло – последний друг человека. Вот я и думаю – как это? – последнее одеяло моей жизни.

ШАМШИД. На стенах не было пустого места – сюзани в узорах, ковры. Кошма была на весь пол. Под каждой стеной курпачи. На каждый день свой дастархан! Было! Чайный сервиз был. Посуда была разная… Два кованых судука. Две дочки – два сундука с приданым. У жены коробочка с бусами была. Марджон был у жены такой древний, что в нём кораллы умерли. Дочки английский язык изучали. Будешь говорить, что я бедный? Тебе никто не поверит.