Чудесные знаки - Садур Нина. Страница 30

— Я уж не знаю, будешь ругаться, нет ли?

— Ну? — спросил он, думая, сможет ли еще чему удивиться.

— Листовки мои облетели весь Божий мир. Обидишься, нет ли?

— Что в листовках? — спросил он.

— Я написала рабочим, — просто призналась Буранкина. — Что ты мой жених, Алексей.

— Зачем это рабочим? — удивился он искренне.

— Рабочие — самые добрые люди, — убежденно призналась Буранкина, качая свою сухую ладошку в его большой руке. — Они навеки измучены. У них никогда не сбудется. Поэтому чужая беда им, как по сердцу бритвой.

— Мятеж затеваете? — смутно он догадался.

— Вновь восстание, — востроносенько глянула, повертела головенкой, будто в комнатке и будет восстание. — Уже содрогаются недра.

Смутно вспомнилось — было, содрогалась земля под ногами, а погубленная на страшной высоте оползала по стеклу вниз, но так, как будто всплывала утопленница.

— Я прилягу? — нерешительно он попросил.

Попридерживая его под затылок, словно раненого, уложила его. Узкая койка его приняла, казенные простыни, запах терпения.

Буранкина же стала метаться по комнате. «Сама боится, — догадался он. — Ведь это ж такие силы сдвинула. Хорошо, что я уже умер».

Дверь отворилась, кто-то вошел в прозрачном забрале. В руке вошедший держал металлический жезл, позже оказавшийся стеблем с ноющим синим цветком на конце. Глубоко гудели шаги вошедшего, будто под полом был не больничный подвал, а бескрайняя бездна, и в ней отзывались шаги тяжелоступа. Алеша, зажмурясь, лежал, претерпевая и этих чудовищ. «Пройдет, все пройдет, минуют и эти, а я побегу-полечу…» — мелькнуло.

Глухой, будто бы из глубин, голос вошедшего загудел:

— Он ли?

— Он, — отозвался чистый женский голос.

Алеша открыл глаза — прямо над ним белел потолок. Он сел на кровати.

— Вы сварщик? — хмуро спросил, боясь посмотреть на вошедшего. — У меня голова закружилась, я прилег на постель больной. А вам, скорее всего, надо вниз, в котельную, трубы заваривать, — и осекся.

Такая тишина ему ответила, словно он был здесь один. Тогда он обернулся к ним и встал с кровати.

За смуглым стеклом глаза сварщика были плывущими, страшно глубокими. Казалось, что не хотел он смотреть на Алешу, но вот — смотрит. «Вот зажжет, вот зажжет свой синий огонь!» Сварщик глядел очами тьмы-синевы.

— Вы сва-арщик? — упрямо проблеял медбрат.

Ему не ответили.

— Хорошо, — сдался он. — В чем моя вина?

— Жалоба, — глухо отозвался человек под забралом, и морозец дыхания тронул стекло изнутри.

— Жалоба! Жалоба! — крикнул Алеша. — Она лжет!

— Безлюбые шахты ахнули! — возразил человек. — Мы головы подняли — к нам с высоты яблонев цвет залетел! Мы глубоко под землей, мы решили, что наверху наступила весна. Мы руки из недр потянули — поймать лепестков. Оказалось, что это листовки. Жалоба девушки.

— Сколько вас там? — не поверил Алеша.

— Тьмы, — был ответ.

Угольно-черные тени пролегли под глазами у сварщика, а очи синевы вод подземных, не мигая, глядели, лишь легкое неверное золото маски слегка освещало темный лик. Старуха, боясь за Алешу, вся трепеща, попробовала подольститься.

— Мы помирились уж!

— Анна! — отозвался гулко пришелец. — Безлюбые шахты хранят твою жалобу — вот! — он вынул с груди белый листок. — Жених твой предал тебя. Здесь написано.

— Старуха! — крикнул медбрат.

— Сдвинулись недра, — сказал человек. — Шахтеры ползут из забоев наверх. Обиду твою мы не в силах стерпеть.

«Вот зажжет, вот зажжет жало — синий цветок!» И зажег. Свистя, злой цветок задрожал на стальном стебле, неумолимо приближаясь к Алеше. Недвижны, черны были глаза под легким золотом маски.

— Старуха я! — простонала Буранкина.

— Добрая! — ахнул Алеша.

Рыцарь окаменел. Алеша уже чувствовал жар от синего пламени. Рыцарь недвижен был, синий цветок тихо пел у плеча его. Алеша попятился.

— Я согласна, согласна, — дрожала Буранкина бедная, ноженьки подгибалися, рухнуть бы! — Старуха я и есть.

— Никто не поверит! — отвечал тяжелодум. Но пламя погасло.

— Иди! Иди! — закричала осмелевшая. — Опускайся обратно! Иди!

Ссутулясь, побрел тот к двери. Увидев его спину, старуха освирепела:

— Попаляй! Попаляй сам себя! Попаляй! Клятый ты!

— Вам в котельную, — подсказал медбрат, тревожась, так раскачало того от старухиной брани.

— Ниже! Ниже! — кричала неумолимая. — Откуда ты вылез?

— Из недр, — был ответ.

— Возвращайся в глубины!

Гость ушел. Алеша услышал далекие взрывы ли, гулы. Земля содрогнулась. Прислушалась и старуха. Шамкая губами, она покивала на эти звуки.

— Что это? — испуганно он спросил.

— Завалило, — объяснила она. — Позасыпало. Так погибают шахтеры.

Вдруг бледное зарево вспыхнуло на миг за окном.

— А это что? — совсем пугаясь, спросил он.

— А так погибают летчики, — объяснила она.

Белый листок, оброненный сварщиком, валялся на полу. Алеша поднял его, поглядел на старуху. Та усмехнулась. «Жалуюсь на жениха, — было написано. — Жестоко не замечает меня он, из сада гоня своего».

Он посмотрел на старуху, а она протянула к нему руки и, кривляясь, прохныкала:

— Видишь, цыпки на руках, знаешь, как больно, до крови. Ты б не стерпел.

— Нет! — оттолкнул он ее руки. — Где настоящее доказательство?

Она согласилась. Покряхтывая, костями потрескивая, она стала гулять по комнате, вспоминая:

— Сталинград… — сказала она неуверенно. — Медсестра я…

— Волгоград, — поправил он ее. — Медбрат я.

На один миг он вдруг понял, что недвижно лежит и над ним склоняются, горюют чьи-то любимые лица. И горько-горько плачут они над ним, но он не может отозваться, потянуться навстречу им. Не может увидеть их лиц.

— Сталинград… — повторила она. — Я была медсестрой. Мы воевали с фашистами. Я выносила раненых из-под пуль. Их грузили на баржу, Волга была хороша, ленива, дремотна, катилась сама по себе, мимо нашей войны. С неба падали мертвые летчики. А от неба до самой земли был огонь. Золотой, вредоносный, опасный. Из синего неба нас поливали этим огнем ярости, чтобы все мы умерли. Я подползала к раненым, тяжелых и мертвых я уже не брала, только тех, кого можно спасти, кто не совсем истек. Так я нашла тебя.

Ты лежал в гимнастерке, набухшей от крови, я тебе воротник расстегнула, ты улыбнулся за это. Я тебя потащила, ты помогал, мог немного ползти. Если взрывало близко, мы к земле припадали, лицами вдавливались. Потом снова ползли. Ты мне улыбался — заговорщики среди смертной войны. Из неба злой летчик нас разглядел. Рыча, стал носиться над нами. Уносясь для разгона, он сигналил, что снова вернется. Что видит и помнит. Распаляясь, все ниже он проносился над нами. Уже ветер от крыльев его нас обдувал. Уже видели злое лицо карателя молодого в тесном шлеме глухом, в стеклянном шаре кабины. Щурясь, как азиат, плосколицый от встречного ветра, страшно, прицельно палил с высоты он, старался попасть в нас обоих. Пули ныли, вонзались вокруг. Я тебя закрывала руками. Вот он опять улетел для разгона, ты посмотрел ему вслед, а потом на меня. Ты сказал: «Уходи». Я заплакала, некуда было идти, баржу с ранеными давно уж взорвали. Я тянула тебя потихоньку, хоть двигаться к Волге. Волга тихо, лениво текла, мимо нашей войны. Враг стал возвращаться. Вдруг ты развернул меня на спину, я увидела синее небо, не поняла, зачем мне глядеть туда. Небо плыло, как Волга, мимо нас. Враг уже приближался. Потом, кровью и табаком пахло от тебя. Ты влез на меня, всем телом своим закрыл, тяжелый, я удивилась — теперь-то мы точно не сможем сдвинуться, враг уже приближался. Неба я больше не видела. Ты лег лицом на мое лицо, всем собою надавил, вжимая всю меня в землю. Неотрывно глядя в глаза мне. Враг приближался, я слышала, узнавала рев его. Времени не было. Ты вдавливал всю меня в землю, неотрывно, недвижно глядел в глаза мне, ты был тяжелый, я неба больше не видела, только тебя одного. Враг налетел и пронесся, ты сильно дернулся, больно мне стало от рывка твоего, ты обмяк, весь навалился на меня, стал еще тяжелее. Лицо твое упало на лицо мое. Враг рыча улетел, я неба больше не видела, только два твоих глаза, лежащих на двух моих, были смутными синими окнами, в них я глядела, как в окна. Вся стала мокрая, с ног до головы, вся твоя кровь выливалась, впитывалась в меня, я надеялась, вдруг шевельнешься, не было сил, такой тяжелый, лицу было тяжело от твоего лица, я смотрела в синие окна, ты был мертвый, вся твоя кровь впиталась в меня, ты глаз с меня не спускал неподвижных, терпеливо всю свою кровь мне отдавал, ты умер, ушел в меня весь. Ты — мой жених. Я тебя догнала.