Чудесные знаки - Садур Нина. Страница 60
И вот она подсчитывала всех, кто не любит ее, всех, кому она не нужна, все свои потери, и оказалось, что любит ее только оранжевый «жигуль», и нужна она только ему, и единственная ее находка — он, оранжевый «жигуль». Она миг какой-то помедлила, вытянувшись, подобравшись и выпятив подбородок, она строго прислушалась к своему телу, кровь тихо текла, последне плыла в жилах, сердце ровно стучало, колени были сжаты и тверды. Она краешком губ улыбнулась этой своей победе над глупым телом, и… и в этот самый миг острая слепящая безжалостная игла вонзилась в ее сердце, и она охнула и прислонилась к стене от боли. «Мама, — поняла она. — Моя мама меня любит. Моя мама меня любит просто. Она умрет, когда узнает. Она не будет плакать, она просто умрет. Потому что она любит меня от последнего мизинчика до каждого волоска на моей голове». Ее мама сейчас спала в другом городе. Она каждый месяц посылала дочке тридцать рублей, ограничивая себя во всем, и гордилась тем, что дочка живет в столице, учится, узнает красоту жизни. Ее простая любящая мама не подозревала об ужасах жизни, которыми окружила себя дочь, и жила светлой надеждой на счастливое дочкино будущее.
«Хоть бы я ребеночка ей родила, — люто затосковала она. — Ах, какая жестокость! Боже мой, спаси меня ради мамы».
Она осторожно вышла из своего укрытия и побежала по дороге назад, инстинктивно назад, туда, откуда привез ее автобус. Встречные машины сигналили ей, она жалась к черной гряде сугробов, и бежала, и видела краем глаза медленно движущийся по той стороне оранжевый «жигуль».
«Он, конечно же, удивится, что я еще жива, но я объясню ему про маму. Мы забыли в своей жизни про маму. Если бы мы помнили про маму, наши жизни платили бы нам добром. Он теперь будет мне не любовником, а братом. Ну хорошо, хорошо… я отпущу его». И это была правда. Она бы отпустила его, если б добежала. Но ей не суждено было добежать сегодня до любовника.
«Жигулю» было интересно сравнить скорость человеческого хода со своей. Он то обгонял ее, то поджидал и отставал или ехал рядом, и это была самая медленная езда на свете. Их разделяла дорога с двусторонним движением. И они все время двигались по прямой, но у нее было чувство, что они неуклонно сближаются.
Ее даже удивило то, что ей стыдно. Ей было невыносимо, мучительно страшно стыдно изумленных детских маминых глаз. «Зачем же я надеялась на твое светлое будущее? — говорили эти глаза. — И на твой талант к марийскому языку? И на твою любовь к красивым платьям?» «Я люблю красивые платья, — бормотала она, — и светлое будущее, мама!» Но глаза изумлялись все больше и больше, они еще были сухими, но со дна их поднималась горячая влага. Родные глаза. «Так вот какая жизнь, — содрогнулось мамино беззащитное сердце. — Вот она какая, она убила мое дитя».
«Не верь, мама! — бормотала она. — Это я все придумала. Жизнь прекрасна, мама. Мы летом с тобой поедем в дом отдыха. Я тебе обещаю». Но мама качала головой, и лоб ее морщился от недоступной мучительной мысли, в которой виновата была дочь, только дочь!
«Да нет же, мама! — крикнула она. — Я помню, как порвала эту десятку. Мама, я ее порвала пополам. Понимаешь? Если б я точно хотела умереть и не иметь надежды выжить, я бы порвала ее мелко, а так — пополам. Она все еще там лежит. Все знают, что крупные купюры подлежат обмену, если есть обе половины. Я приду, возьму эту десятку, я помню, где бросила ее, я ее бросила в надежном месте, не беспокойся, я возьму ее и потом сяду в такси, таксист поймет, что хлопоты с обменом стоят того, чтоб получить всю десятку, не давая мне сдачи. Я с самого начала знала, что вернусь за ней, мамочка. Я клянусь тебе, что не хочу умирать». Мама выслушала с недоверчивой улыбкой и вновь покачала красивой головой. «Но, мама, моя сияющая мама из детства, не казни меня хотя бы ты!» «Ты хочешь умереть!» — сказала мама.
«О, мама, это не та потеря, которую можно пережить!» — поняла она и остановилась. Мама больше не отозвалась.
Внезапно «жигуль» резко набрал скорость, словно ужаснулся того, что мама бросила ее, и скрылся впереди.
И тогда она просто пошла. Она знала, что дальше «жигуля» ей не уйти, и, как только увидит красные задние огни машины, она наконец встретится со своим единственным на свете человеком.
И поскольку ничто не обременяло ее больше, она прибавила шагу. И вот она увидела — где-то вдалеке, на той стороне дороги, красные задние огни. «Жигуль» стоял один, она сразу поняла, что пустой. От этого он больше не казался ей враждебным, а просто усталой маленькой машиной, а плохой человек был где-то сам по себе.
Она раздвинула губы в новой для себя улыбке и прибавила шагу.
Он внезапно вынырнул перед ней. Она так задумалась о нем, что не заметила, как он возник перед ней. Она вскрикнула и остановилась. Но он тоже вскрикнул и остановился, словно удивленный ее лицом. Их разделяло метров десять, и она с удивлением разглядела его лицо. То есть не само лицо, а странное выражение: он выпучил глаза, и ужас был в этих глазах, страх смерти. В тот же миг сладостное и преступное чувство охватило ее. Она вскрикнула и раздула ноздри, предвкушая запах освобожденной крови, она шагнула к нему, но он попятился (как будто произошла путаница, кто-то перепутал и смешал их состояния), он попятился, а она неумолимо приближалась к нему, но в следующий миг из-за ее спины выползла рычащая громада (как ее страшная душа, нет, как ее злой гений-разрушитель, о нет, нет, как вся ее всплывшая, наконец, преступность), и встала громада поперек дороги.
Автобус приехал против движения, он приехал задом, его занесло на гололеде, и он мог сбить того человека, кроме того, на него могли налететь машины, которые все еще проезжали здесь. Но он все равно встал поперек дороги, загородив ее покореженным железным нелепым своим телом и открыв заднюю дверцу, до которой она доплелась покорно и влезла по высоким ступеням, в тот же миг дверь захлопнулась, словно ограждая ее от опасности, автобус рванулся, и ее швырнуло к заднему стеклу, о которое она чуть не разбила лицо и разбила бы, если б не успела выставить ладони. Она успела увидеть лежащего на дороге человека. Он лежал на спине, потому что автобус толкнул его в грудь, лицо у него было уже мертвое. «Кажется, это я лежу», — так показалось ей. И еще мелькнуло подозрение о невероятной, фантастической любви, но тут же стерлось. Она пошла по темному салону вперед, к водительскому окну, чтоб посмотреть на нового человека этой ночи.
Она ничуть не удивилась, когда узнала шофера. Это был тот же самый водитель, что уже вез ее сегодня. Она встала у окна и постаралась разглядеть его лицо на этот раз. Лица было не видно.
Она села на боковое сиденье и заснула.
Они ехали очень быстро, очень долго. Когда она проснулась, автобус грохотал по какой-то совсем уж пустой дороге меж деревьев. Она открыла форточку в окне, отделявшем салон от кабины, приблизила к ней лицо и сказала: «У меня в душе ад. Я одинока. Женитесь на мне».
«Куда вас везти?» — спросил водитель. Голос у него был ровный, спокойный, мягкий, красивый. Она снова попросилась в жены. На этот раз он ничего не ответил. Тогда она сказала: «Меня надо отвезти в Востряково. Это очень далеко, поэтому отвезите меня на ближайший вокзал, там я переночую». Он опять ничего не сказал. Она опустилась на сиденье и поплакала минуты две. Потом встала и возобновила беседу. «Вы убьете меня, — сказала она. — Вы изнасилуете меня. Зачем я вам?» На это он сказал: «Я очень спешу. Мне надо поставить машину в парк и расписаться в журнале. А потом я отвезу вас к себе домой».
— Зачем я пойду к вам домой? — упрямилась она.
— У меня дома очень строгие родители, — успокоил он ее.
— Тогда тем более зачем?
— Там стоит моя машина, — сказал он. — Я отвезу вас на ней в Востряково.
Она разозлилась, что он сразу не объяснил ей по-человечески, что собирается делать, и перестала с ним разговаривать. Но любопытство заговорило в ней, и она снова обратилась к водителю: