Белый город (СИ) - Дубинин Антон. Страница 40

  Демоны отступили, и пожалуйста, Господи Боже мой, не пускай их обратно ко мне, потому что на самом деле они стоят за дверью. И пусть с моей матушкой будет все хорошо. Я нес ей в подарок честь, но что ж тут поделаешь.

  Беда пришла летом, в день июльский, меньше чем через год их совместной жизни в Витри. Жара стояла уже целую неделю, и дождя ожидали как манны небесной; работать было душно, спать — невыносимо жарко… Ален продавал лавку, которой нашелся некий очередной деловитый покупатель; сейчас он расхаживал по темноватой пристройке, в которой некогда заключалось все благосостояние семейства Талье, и совал нос всюду, куда только мог.

  — Сбавляйте цену, любезный, — придирчиво изрек он, умотрев какой-то очередной дефект в углу возле прилавка. Да честное слово, Ален и сам бы рад сбросить цену, которая целиком и полностью являлась изобретением теток. Он порядком устал изображать человека практичного, кроме того, хотел сходить к реке. Тем более что туда пошел купаться Этьенет.

  — Сбавляйте цену, староватая лавчонка-то, и вид у ней заброшенный, и ставню новую вешать… А вот тут у вас что?.. Чулан?..

  Дверь хрякнула, вбежавший прямо-таки вышиб ее своим телом и теперь стоял, отдуваясь, плечи его часто вздымались от быстрого бега. Из-за плеч мальчишки высовывались еще две-три головы — один другого младше, кому пять, кому около семи.

— Ален, бегите скорей, ваш Этьен тонет!..

  — Ва-ва-ва! — вразнобой заголосила из-за спины гонца «группа поддержки», но Ален уже не слышал их. Едва не сбив кого-то из ребятишек с ног, он вылетел в дверь в то же мгновение, оставив одинокого покупателя с полуоткрытым недоговоренной фразой ртом. Постояв так с полминуты, тот изумленно захлопнул рот. Что с ним было дальше, эта история умалчивает. Сдается мне, он пошел домой.

 …А Ален бежал к реке. Он мчался, преодолевая сопротивление воздуха, ставшего внезапно густым и плотным, как вода. Он бежал, как бегают люди во сне, — будто бы на одном и том же месте, — и, по пути сдирая с себя одежду, вдруг услышал этот тоненький нарастающий звук — комариную песенку на фоне далекого гула. Белый звон, белый звон, я тебя узнал, с небывалой жгучей тоской подумал он, и эта мысль была медленной и тягучей, будто бы мозг отказывался думать словами. Это был белый звон, нарастающий голос войны, сквозь который юноша прорывался по знойной узенькой улице, снова явственно понимая — если он не заткнется, я оглохну.

  Сам Ален кричал по пути, вернее, начал кричать, едва завидев впереди матовый блеск реки — но белый звон заглушал его собственный голос, на самом-то деле пронзительный, как верхняя нота флейты.

  Он кричал в замедлившемся мире, бежал и кричал и срывал по пути одежду, под конец бросаясь в воду в одних штанах и башмаках, и прохладная река обняла потную кожу с нежнейшей лаской, которой он даже не почувствовал.

  Он старался бежать так быстро, что его тело, кажется, обогнало по пути душу, и он почти увидел себя со стороны бросающимся вниз, кричащим, кричащим -

  — Этьенет! Держись! Этьенет! Я-иду-я-иду-Этье-э-эн!!!..

 …Он вытащил своего братика из реки, вытащил живого. Тот, ныряя, запутался ногами в водорослях, которыми густо заросло речное дно, а начав биться, только сделал еще хуже. После того, как мальчика несколько раз жутко стошнило речной водой, он открыл глаза, красные от влаги, на бледном, как у настоящего утопленника, лице. Хотел что-то сказать при виде брата, но вместо того изрыгнул очередную порцию зеленоватой дряни. Ребра его часто вздымались дыханием.

  Ален смотрел на него, по-идиотски улыбаясь. Такого страха и такого облегчения он не испытывал еще никогда в жизни. Вокруг обоих братьев на земле образовалась небольшая лужица. Мальчишки, Этьеновы друзья, как раз к этому времени подоспели за Аленом и стояли кучкой поодаль, притихшие и запыхавшиеся, но подходить не решались. Кто-то из них держал в руках Аленову рубашку, подобранную по дороге.

  Наконец Этьенет смог выговорить, что хотел. Поводив глазами по сторонам, он спросил, где его святая земля. Его маленький полотняный мешочек, с которым он не расставался.

  Эту святую землю Этьен не снимал даже на ночь. Разве что купался без нее, боясь, что вода как-нибудь размоет сокровище. Тетка Талькерия ворчала: «Носит всякую гадость на шее, грязь разную, только рубашки нижние пачкать…»

  «Ну что ты, нехорошо так, пускай носит — это же святая земля,» — напрасно увещевала ее сестра, на что неизменно получала презрительный ответ: «Э, святая! Да я такой святой земли тебе вон с любого огорода ведро принесу! Ты только подумай, где этот нахал ее мог накопать — самой противно станет!» Впрочем, при Алене она все же не высказывалась в подобном духе. Потому что ему как-никак было пятнадцать лет, и он, похоже, был уже не просто мальчиком, а юношей, чем-то вроде мужчины.

  А Этьен все равно не снимал с шеи ладанку. Только когда купался.

  Когда купался…

  Кто-то из малышей принес мешочек, который Этьен перед купаньем повесил на куст. Утопленник с Аленской помощью надел талисман на шею, схватился за него рукой — и успокоился. Ален понес его домой, хотя тот порывался идти сам; по пути старший брат изрядно изнемог, хотя Этьен и был для своих лет худышкой, а Ален, напротив, в Святой Земле научился выносливости. Однако Этьенета он переупрямил, и тащил его в объятьях до самого дома, а тот смирился и послушно обвис у него на руках, отчего сделался еще тяжелей. Несколько раз Ален останавливался отдыхать: в ушах у него стучала кровь, но главное — белый звон ушел. Он иссяк, кончился, заткнулся — кажется, в тот миг, когда юноша прыгнул в загрохотавшую колоколами воду. Этьенчик был живой, сердце у него ощутимо стучало где-то возле Аленова. Однако донесенный до дома, братик, который улыбался не переставая и то и дело повторял, что все хорошо, не смог сделать толком и двух шагов и попросился среди бела дня лечь в постель.

  — Что-то мне холодно, — признался он, смущенно улыбаясь. — Ален… Можно мне одеяло?.. Или плащ какой-нибудь… Накрыться…

  Солнце шкварило прямо в окно, и сам Ален весь взмок от пота. Накрывая Этьенета плащом, он коснулся его руки — та была огненной, как только что вырванная из костра головня. А еще Этьенет дрожал. Прямо-таки трясся от неподдельного холода, и этот же холод коснулся на миг кожи его старшего брата, когда тот ободряюще улыбнулся в ответ.

Да Ты что, Господи? Ведь все же уже хорошо, так? Ведь я верно понял Тебя, Господи, что я — успел?..

 …Этьен болел около двух недель. Один раз он было пошел на поправку, по крайней мере, так показалось; но после суток лихорадочной бодрости все стало еще хуже. Его жутко трясло; он уже и говорил с трудом, только все время смущенно улыбался. Когда он говорил, обычно повторял одно и то же — «Все хорошо, со мной все хорошо». Тетка Алиса, любившая Этьенчика, плакала по ночам; Ален не отходил от брата почти что ни на шаг. Правда, вместо их общего ложа постелил себе постель рядом на полу; страх его сердца был так велик, что он иногда ночью просыпался от тревоги и слушал прерывистое Этьеново дыхание. Так по ночам он вспоминал всякие их мелочи, залитые ярким светом прошлого — «Он у нас маленький святой… Ты не смейся, мама, он еще попадет на небеса…» Или тот весенний денек в Витри, когда Этьенет не вернулся к ужину, и тогда Ален понял, насколько же сильно боится его потерять. Он тогда молился как бешеный; чтобы унять страх, укусил себя за руку до синяка… А потом Этьенет явился — заигрался с мальчишками, заходил в гости к другу (отводил малыша домой) — и все с ним было в порядке, но Ален в тот вечер взял с него обещание. Положив ему руки на плечи и глядя в глаза, с трудом сдерживаясь, чтобы не разораться, он очень серьезно попросил брата так больше никогда не делать. Этьенчик понял, и, ответив столь же серьезным взглядом, обещал, что этого не повторится. И не повторилось.

  Двадцать четвертого июля, рано поутру, начались последние часы. Утро выдалось туманным, однако к полудню облака обещали рассеяться; Этьен не то спал, не то лежал в забытьи, стиснув в кулаке мешочек со Святой Землей. Ален, не спавший всю ночь, больше не мог просто ждать. Быстро натянув что-то из одежды, что ближе лежало, он отправился в церковь.