Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон. Страница 7

Ну вот, о еде заговорил, восторженно подумал Антуан. Он сполоснул из ведра лицо и руки, сидел, с наслаждением шевеля пальцами ног — гудели ноги, хорошо еще, босиком не пошел из соображений скорости… Раз отец Гальярд говорит о еде — красота, жив Господь, скоро будем кушать!

Не тут-то было: вставай, брат, непреклонно-ласково позвал настоятель. Нам бы до темноты Авиньонет миновать, пока церковь не закрыли, иначе не успеем! Воды попил? Освежился? Ну и слава Господу! Благословясь — продолжим путь!

…Наконец Антуан понял, зачем нужен посох. Посох — это вроде третьей ноги: на него можно перенести вес тела, а нога, которая больше другой ноет, может полмгновения отдохнуть. Идти впереди Гальярда, как было вначале — куда там! Вчерашний новиций теперь думал только о том, как бы не отставать. На языке неотвязно вертелся вопрос — куда мы торопимся, зачем так летим вперед? Когда алый край солнца выскочил из-под цветных перьев облаков, которые Господь мазками сильной кисти наложил на золотое небо, вопрос о спешке сменился следующим, не менее животрепещущим: где мы собираемся ночевать?

В Авиньонет подоспели с последними лучами заката. Солнце совсем догорело, уходило спать, от его угасающего костра летели ввысь последние снопы искр. Авиньонет-де-Лораге, город мучеников, стоял на холме; по мере того, как двое монахов поднимались по крутой мощеной дорожке, они умудрялись нагонять солнце — его теплое оранжевое дыхание еще грело им спины, хотя у подножия уже легла синяя тень. Ворота города, по счастью, еще не были закрыты; спотыкаясь на ступенях, Антуан утешался мыслью, что зато в этом замечательном городе они встанут на ночлег. И будет теплая еда, и будет постель, и по крайней мере точно будет чудесная неподвижность. Авиньонет ничем не напоминал ему родную деревню — такой городской, с красной черепицей, с высокими, в два-три этажа, домами — однако казался потрясающе своим и уютным. Хотя, возможно, Антуану показалось бы сейчас свойским и уютным что угодно, кроме широкой пыльной дороги с полями и виноградниками по сторонам. Даже желтые подсолнухи на полях внушали острое отвращение…

Авиньонетская церковь, стоявшая на той же — главной — площади, что и небольшой сеньорский замок, оказалась уже заперта. Гальярд положил руку на железный ржавый засов, поперек перечеркнувший ее дверь, и так постоял под тихую молитвенную надежду Антуана — вдруг церковь сейчас сама собой откроется от его молитвы, как бывало у отца Доминика? Не открылась.

— Отче, мы будем искать кюре? — спросил он, твердо зная, что и сам прежде вечерни не возьмет в рот ни крошки.

— Нет, мы помолимся как есть, у церковных врат; нам нужно продолжить путь и пройти еще хотя бы пару миль, пока не вовсе стемнело.

Антуан подавился стоном. Плюхнулся рядом с Гальярдом на каменную лавку у церковной стены, вытянув ноги, которые уже не стонали — вопили, по всей длине, от стоп до самого паха. Сколько они за сегодня уже сделали миль? Десять, пятнадцать? Неужели они вообще не остановятся до самого Каркассона? Это хорошее покаяние, про себя сказал ногам Антуан, открывая бревиарий — для порядка открывая, не для помощи: после заката было плохо видно. Гальярд перекрестился — почему-то на сеньоров замок… Встал. Так, посидели, понятно. Теперь встать — повернуться все-таки к церкви, там же внутри алтарь, хотя и за запертой дверью — поклон алтарю — на колени — поклон — встать… Девичьи голоса что-то звонко прокричали за спиной. Кто-то засмеялся. Ни старший, ни младший не обернулись, конечно. Живот Антуана громко бурчал, подпевая на свой лад антифону. Гальярд слышал этот звук, но даже не улыбался. За спиной глухо чернел замок — ставни закрыты, только наверху загорелись желтые щели — там, наверху… Может, там же, где убили Гильема Арнаута, и Бернара, и Гарсию. Всякой весной даже без Авиньонета — так больно… А уж в самом городе — больнее обычного, так больно, что уже почти даже хорошо. Почти даже привык.

По выходе из городка Антуан уже откровенно плелся позади.

— Отец Гальярд…

— Что, брат? Устал?

— Очень, отец, — юноша хотел соврать, но не смог. — Я понимаю, что мы торопимся, что дело Господне не ждет… Но неужели мы так… до самого Каркассона и не… остановимся?

— Ну что ты, брат, отдохнем еще, — Гальярд остановился и терпеливо дождался, пока младший доковыляет до него, налегая на посох, как хромой. — Даже и сегодня отдохнем. Самое темное время наступает, нужно поспать. Ты не думай, что я тебя уморить решил покаяния ради, — увидев вблизи несчастное лицо подопечного, добавил он — и Антуан покраснел, настолько хорошо тот озвучил его тайные мысли. — Просто хочу ради нас обоих, чтобы у нас почти целый день в Пруйле вышел. Поэтому мы сейчас вздремнем, пока луна не взойдет повыше — а дальше при свете ночи остаток пути пробежим под горку. Тогда в Пруйле еще до полудня будем, и следующую ночь там проведем, выспимся, как в Раю. Там же утреню споем с братьями — и до Каркассона, те же три неполных дня получатся. Ноги целы? Не стер?

— Нет вроде, отец… Болят только.

— Это для проповедника пустяки. Тебе ходить надо больше, привыкнешь, — и безжалостный Гальярд снова повернулся к нему спиной, черный плащ скрыл светящийся белизной хабит, и черная фигура стремительно затопала вперед, отбивая посохом ритм по хорошо утоптанной дороге. Туп. Туп. Тупи-туп. Антуан с тоской посмотрел назад и попробовал ловить гальярдов ритм ходьбы. Не поймал, конечно.

Впрочем, мучиться оставалось уже недолго. В наступающих сумерках приор скоро рассмотрел мелкую тропку, уводящую с дороги налево, в самый виноградник. Монахи свернули на нее — и вскоре, пробираясь между рядами корявых виноградных кустиков, уже щеголявших новорожденной лозой, доковыляли до виноградарской хатки. Сложенная из больших неровных камней, с щелями, кое-как замазанными глиной, она походила снаружи на кривую собачью будку. Такие домишки повсюду строили на больших виноградниках, чтобы крестьяне могли отдохнуть в сиесту под прикрытием стен, переждать град или сильный дождь — или просто полежать после работы.

— Мир вам, люди доброй воли, — на всякий случай позвал Гальярд, наклоняясь к низенькой незапертой двери. В хатке никого не было, да он и не ожидал кого-то там застать.

— Конурка достаточно хороша для двух псов Божиих, — пошутил он, приглашая Антуана вовнутрь. Тот зашел в полную тьму, тут же споткнулся о широкую лежанку и свалился на нее, стараясь не издавать слишком уж радостных звуков.

Гальярд засветил свечу. Виноградарский домик — такой же, как все они в этих краях: деревянный настил, место для очага неподалеку от входа, запасец дров — в основном мелких, хвороста с того же виноградника; отверстие под кровлей, чтобы выходил дым. Антуан на лежанке как-то странно захрипел — и старый монах увидел, что паренек попросту немедленно заснул, упал в сон в неудобной позе, подвернув под себя ногу, не сняв пояса, даже не перекрестившись на ночь. Гальярд улыбнулся и стал разводить костерок.

Антуан проснулся от запаха еды. Сначала он не понял, где находится — разве что в раю: было сказочно хорошо. Маленькое, меньше его кельи, помещение, где и в полный-то рост не встанешь; ласковые отсветы огня на стенах, нестрашный весенний холод со спины — он лежал на боку, лицом к костру… и брат Гальярд с засученными рукавами, склонившийся над сковородкой.

— Ужинать, брат, — позвал тот, разгибая спину. При свете огонька он казался прекрасным, как… как сам отец Доминик. Антуан страшно покраснел: стыд набросился на него мгновенно — хорош соций, хорош секретарь инквизитора! Его же вместо сотрудника взяли с собой, чтобы Гальярду помогать и служить в дороге, а он что сделал? Тут же завалился спать, а старшему, куда более уставшему, а собственному приору предоставил заботиться о пище для них обоих!

Нога затекла: Антуан хотел вскочить — но не смог разогнуть ее в колене, вверх и вниз побежали холодные иголки. Да еще и стукнулся головой незадачливый брат — забыв, какой тут низкий потолок, выпрямился слишком резко…

Гальярд подлил в капусту еще водички из фляги, снял с костерка сковородку. Вот что было у него в мешке кроме бревиария! Похоже, он и еду на двоих захватил…