За две монетки (СИ) - Дубинин Антон. Страница 23
— Так вот давайте условимся. Я о той, гм, проблеме, с которой вы подходили ко мне в июне. Я хотел бы, чтобы мы ни разу не поднимали этого, гм, вопроса за время, проведенное в России. Давайте будем заниматься делом, до возвращения отказавшись от каких бы то ни было обсуждений собственных… проблем.
— Да. Да, конечно.
Ненавистный Марко человек сосредоточенно вытирал пальцы бумажной салфеткой. С вниманием, достойным лучшего применения.
— Прошу вас, не обижайтесь на меня за эту просьбу. Уверен, вы и сами намеревались так поступить. Я, со своей стороны, обещаю… ничем не напоминать. И, опять-таки, забочусь в первую очередь об успехе миссии.
— Да. Нет, конечно, не обижа… Да, отец.
— И об этом слове, — Гильермо сделал попытку улыбнуться, бросил мятую салфетку в корзину. — Об этом слове, как и о слове «брат», нам на две недели тоже предстоит забыть. Как и об обращении на «вы», впрочем. Давайте — давай — уже сейчас начинать следить за своим языком. Ты — сын моих друзей, мы давние знакомые, увлекаемся спортом, туристы и товарищи по интересам. Все остальное мы оставляем здесь, в аэропорту… И на обратном пути непременно подберем.
— Да. Да, непременно.
— Хорошо, значит, мы договорились. Я подожду тебя снаружи.
Марко подождал, пока хлопнула дверь, и открутил холодный кран на полную мощность. Белый туалет пошел черными пятнами, так сильно кровь прилила к глазам. Марко набрал полные пригоршни ледяной воды, опустил в ладони пылающую физиономию. И еще раз, и еще, сто раз подряд, чтобы смыть эту проклятую краску, смыть само это проклятое лицо. И чертовы слезы, я их не звал, откуда эти слезы. Тело — предатель, всегда устраивает такую подлянку в самый неподходящий момент. Так, вдох, выдох, вода. Черт возьми, уже очень надо идти!
Под ласковый зов динамика, приглашающего пассажиров пройти на посадку, Марко снова вспомнил про спасительные темные очки. Спасали они лишь частично, но все же хлеб, особенно учитывая, что Гильермо старательно смотрел в другую сторону — настолько в другую, что даже по трапу они поднимались, разделенные половиной пассажирского потока, и Марко, нашедший наконец свое место, обнаружил у окна уже пристегнутого своего спутника, с тем же непроницаемым лицом уткнувшегося в маленькую мятую книжку. Вот и прекрасно. Марко наугад вытащил из мешка кассету, затолкал ее в плеер, ища смысла и спасения в сотне мелких движений, заткнул уши наушниками. И наконец откинулся на сиденье, закрывая глаза под очками и пытаясь сглотнуть застоявшийся в горле жгучий комок. Проживем как-нибудь. Проживем.
— запел в голове голос доброго сказочника. Марко прибавил громкость почти до предела.
Очень хорошо, что взлет был тяжелым, до того, что сердце подступило к горлу, а в голове застучали кровяные молоточки. Зато появился повод снять очки и пройтись под глазами чистым платком. Да и Гильермо, сидевший, к сожалению, слишком близко, чтобы его совсем не было видно, тоже промокал выступившие слезы.
Смешно сказать — но Марко впервые в жизни летел на самолете. Получилось, что он не бывал еще нигде дальше Италии, до моря и до Рима добирался поездами, родни за границей не имел — кроме неизвестной мифологической русской семьи, то ли давно исчезнувшей в мифологических же лагерях ледяной Сибири, то ли растворившейся в новой советской реальности… Так что когда самолет, накренившись слегка, набирал высоту, и под крылом заструился мир, пронизанный золотыми облаками, Марко невольно вытянул шею, силясь разглядеть как можно больше.
«Хвалите, небеса, Господа! Хвалите Господа, воды, которые превыше небес…»
Самолет вышел поверх облаков, и они оказались настоящими кущами — бело-золотым морем, шелковыми холмами, по которым не чинно ступать, а прыгать в безудержной радости пристало ангелам. Ангелы были повсюду: кое-где из разрывов облаков в окна Богородицы прорывались лучи, и воды, которые превыше небес, — облака серебристые и перистые, стрелы и крылья — играли розовым и оранжевым, цветами, такими невозможно пошлыми в людской передаче и совершеннейшеми в исполнении Господа. Марко, забыв на пару ударов сердца и про свою печаль, и про рыночного мышонка, весь выгнулся в узах пристегнутого ремня, поверх соседа выкручиваясь в сторону окошка. Гильермо сидел носом в книгу, напряженный и подслеповатый от смены высоты; поэтому он довольно сильно удивился, когда правое крыло мягко выплыло из ниоткуда и замаячило перед иллюминатором, а на него обрушился сверху и сбоку собственный напарник, по пути теряя наушники и крепко утыкаясь носом ему куда-то в шею.
— И кто нам разрешил отстегиваться? — поинтересовался он, с трудом возвращая Марко на место: тот оказался тяжелым, к тому же сам так старался себе помочь, что от стеснения ухватился сразу за все, к чему прикоснулись руки. Марко, совершенно красный и несчастный, бормотал слова извинения. Гильермо вдруг стало смешно и безумно жалко его, даже до неловкости жалко.
— Давай поменяемся, как высоту наберем, — предложил он с ободряющей улыбкой. — Мне все равно, я в окно смотреть не любитель.
На Марко, хотя он и радостно согласился, было лучше не глядеть. Хотя бы временно забыть о его существовании. Наушники у него на коленях шепотом пели что-то самим себе, закругляясь в совершенную самодостаточную систему — левое ухо поет правому. За полминуты Марко узнал о своем… черт подери, о своем напарнике больше, чем за четыре года жизни бок о бок в монастыре. Он узнал, каким тот пользуется одеколоном, какой пастой чистит зубы. Узнал, что тот читает стихи — французские, больше Марко не разглядел, не знаючи языка, но это точно были стихи, причем с неровными длинными строчками. Высверкнули и исчезли полупонятные слова -
Узнал, еще раз черт подери, что запястья у Гильермо заметно тоньше его собственных — когда тот с усилием отцеплял его дурацкие руки от собственного плеча и от колена. Которое тоже, ко всему прочему, было исключительно костлявым. Узнал, что у него на ключице целая россыпь маленьких темных родинок.
И все эти многие знания отнюдь не прибавляли Марко счастья, более того, как им и положено, служили источником многих печалей. Поглядите-ка, этот парень сумасшедший, сидит и молча подыхает от любви. А еще предстоит две недели подобного кошмара. Худшей идеей на свете было согласиться, нужно было придумать любой предлог, заболеть, умереть, разбить голову о камень… в конце концов, хотя бы сломать руку.
— Так как, будем пересаживаться? — предложил Гильермо, расстегивая предохранительный ремень. Благодарный и бесконечно несчастный юноша поспешно вскочил… поспешно вскочил со второго раза, потому что в первый забыл отстегнуться. И устроился наконец носом в иллюминатор, прижимаясь мягким лицом к холодному стеклу и мечтая никогда больше не видеть того, что разглядел-таки за короткий ритуал обмена местами. Потому что в глазах своей, «как вы изящно выразились, возлюбленной персоны», сказал в голове омерзительный доктор Спадолини, Марко встретил мягкую жалость здорового к больному.
Брандуарди уже закончил трагичную историю о мышонке, отпев у Марко на коленях еще несколько никому не слышных песен, и перешел — под стройный танец облаков и ветра — к новой истории, об олене, предлагающем охотнику в дар себя целиком.
Да если б дар был нужен, господин олень. Однако же, синьоре Черво, штука в том, хитрая штука в том, что от тебя может быть ничего не надобно. Представляешь, синьоре Черво, выходишь ты из чащи и сообщаешь, какие у тебя отличные рога, какая замечательная шкура, каких блюд из тебя можно наварить. Изготовился к жертве, понимаешь. А охотник говорит: да пошел бы ты, а? Все у меня есть. Иди, горемыка, не засти мне солнце. Я тут просто прогуливаюсь.