Золото мое (СИ) - Дубинин Антон. Страница 21

И любовь у него такая же… Перевернутая. Поэт все может перевернуть, Господь ему простит.

— Уходи, — быстро сказал Гийом, отодвигаясь так, чтобы меж ним и Ригаутом оказался костер. Правда, в ту сторону шел дым, стелясь по земле серым пологом. Но лучше уж дым, чем Ригаут. Гийом в очередной раз понял, куда тот клонит, и что прекрасные стихи — это то же самое, что прекрасное вино, просто способ уговаривать. — Уходи, я тебя слушать не хочу.

— Ну вот, — Ригаут, совсем смуглый и темный в темноте, досадливо хлопнул рукой по колену, прикрытому длинной полой котты; однако не сделал ни малейшей попытки встать и уйти, как было прошено. — Я ему такие стихи читаю, а он меня гонит… И что, так и собираешься тут один сидеть в темноте? Все равно ведь даже твой сеньор не явится тебя развлекать…

И откуда он все знает, тоскливо подумал Гийом, мечтая двинуть Ригауту между глаз головешкой. Следит он за мною, что ли? Если сказать о том Алендроку, когда тот встанет от болезни, так ведь он его и убьет, этого нечистого.

— Не твое это дело. А развлечения мне не требуются. Уходи.

— Развлечения всем требуются, да ведь и ты не святой, — очень прямо и очень спокойно сказал Ригаут, глядя глазами такими черными, что у них, кажется, даже не было белков. — Чем же я хуже твоего франка, Гилельм? Я в самом деле тебе зла не желаю. Только радости [17]. Ты… Очень красивый, Гилельм.

Одним движением, легко и стремительно поднявшись, как змея перед броском, Ригаут перешагнул через костер — едва не подпалив себе подол котты. Гийом едва успел вскочить, но все равно не сравнялся с ним ростом. Выставив перед собой здоровую руку, словно желая предотвратить прикосновение, он чуть попятился в темноту, но нога запнулась о что-то металлическое (котелок?) стоявшее сзади. И Гийом, стараясь сохранить равновесие, по-журавлиному взмахнул обеими руками, насколько позволила кожаная перевязь — но правое плечо, все равно растревоженное, отозвалось тупой болью. Пчелы под кожей проснулись и начали жалить («Больней, чем бессилье, жалить…»).

Риго, не делая ни малейшей попытки ему помочь (видно, понял, что прикасаться пока не стоит), смотрел на эти танцы с усмешкой. Но глаза его — или так казалось в темноте — оставались грустными.

— Зачем ты боишься меня, Гилельм?

— Я тебя не боюсь, — весь клокоча изнутри, Гийом больно прикусил щеку, скривив рот. — Я просто… мне просто противно. И не называй меня никогда Гилельмом.

Самое ужасное, когда тот, кого ты ненавидишь, называет тебя твоим настоящим именем.

Глаза Риго из грустных стали совсем никакими — так узко он их сощурил. Пожалуй, лицо его, длинное и безбородое, с острыми скулами, было красивым; но по этому лицу очень хотелось ударить. Будь у Гийома здорова правая рука, он бы так и сделал, и пусть это оказался бы вызов.

— А как же мне тебя тогда называть? Может быть, Донна? Вы так капризны, Донна, но я прощу вам любой каприз…

Гийом смотрел, слегка приоткрыв рот, и осмысливал, что его первый раз в жизни прямо и намеренно оскорбили.

Колотили — это да, это бывало. Но колотили его или за что-то, или вообще не его, а нечто, что он воплощал собою: так было со стариком Абу-Бакром, сарацином. А теперь… Он захлопнул рот, как коробку, ясно понимая, что теперь его долг — вызвать Риго на поединок. Вот прямо сейчас.

Может, Гийом бы так и сделал, если бы не болела рука. Но рана, растревоженная движением, как назло, сильно дергала, а Риго был выше на полголовы. От него слегка пахло паленой шерстью — видно, все-таки подпалил себе одежду, шагая через костер.

— Пойди прочь, нечистый, — тонко сказал Гийом, кривясь от душившего бессилья. — Иначе я… Я скажу королю Ришару. Он таких, как ты, вешает. И… правильно делает.

Риго протянул-таки руку — непонятно, зачем, то ли ударить, то ли — схватить за плечо… Но Гийом успел увернуться, отскочить, несмотря на загрохотавший котелок; и его черты, и так всегда выражавшие то, что творилось на сердце (про таких говорят — «все на лбу написано»), исказились от омерзения. Как будто Риго хотел посадить ему на плечо скорпиона. Или о его протянутую руку можно было заляпаться нечистотами.

Провансалец молча смотрел на него, так и оставшись с повисшей в воздухе узкой ладонью; потом еще раз усмехнулся — показывая белые, острые, крокодильи зубы.

— Смотри, Донна… Меня еще никто не оскорблял безнаказанно.

Гийом втянул воздух сквозь зубы. Он уже почти разродился блистательным и яростным ответом — но, как всегда, замешкался и не успел. Ригаут развернулся, перескочил через костер — на этот раз легким прыжком, задев краем одежды рогатину для котелка (Гийом на краткий миг страстно возмечтал, чтобы тот зацепился как следует и грохнулся) — и удалился таким стремительным шагом, в темноту — из круга света, что юноша только сморгнул, подавив желание перекреститься, как тот, кто увидел, как растворилось в воздухе злое видение.

Он подошел к умирающему огню (подброшенные Ригаутом дрова успели прогореть и рассыпаться красными углями) и сел на прежнее место. Ноги у него дрожали, и все тело словно испускало странный жар — так выходил наружу не успевший прорваться гнев. По всей длине правой руки невыносимо дергало болью. Левое запястье, растянутое, когда он упал с лошади и ударился о землю державшей щит рукой, тоже ныло; Гийом чувствовал себя до крайности больным и усталым. Он посидел, скрючившись и успокаивая сильно бьющееся сердце («Я словно был перевернут, блуждая в полях и скалах…») — и вдруг неожиданно для самого себя горько заплакал. Подвывая и хлюпая носом, как плачут только те, кого никто не видит.

Следующим утром, сразу после мессы, он навестил Алендрока. Тот выглядел много лучше, чем вчера: могучее его тело не собиралось умирать ни за что на свете, и глаза словно бы прояснились. Короткие светлые волосы казались почти темными на белизне подушки. Когда Гийом пришел, тот вроде бы спал; но поднял веки сразу, едва юноша приблизился к его постели. Сказал тихо, чтобы не тревожить остальных, спавших в шатре-лазарете.

— Гийом… Как твоя рука?

— Хорошо, — быстро заверил тот, испытывая странную радость — больной Алендрок был куда лучше здорового, он словно бы стал мягче и безопаснее, и запах от него исходил какой-то другой. Может, это оттого, что госпитальеры его помыли? В любом случае до этого нового Алендрока, бледного, со смирно сложенными поверх простыни огромными красноватыми руками (слишком длинные пальцы со здоровенными, разбитыми суставами, а ногти обкусаны до красного мяса) Гийом мог бы дотронуться без гадливой робости. Пожалуй, этому новому рыцарю оруженосец даже смог бы сказать всю правду и порвать сеть богопротивной связи. И стать кем-то другим.

— Я завтра уже, Бог даст, встану, — сообщил Алендрок, смирно глядя светлыми глазами. — Как встану — сразу к себе. Хватит монастырскую братию обжирать. Вообще поправляюсь как по чуду какому. Может, из-за реликвии…

Реликвию, несколько самых подлинных зубов святого Винсента на остатке кости, все это — в серебряном маленьком ларчике, какие изготавливали во множестве в Иерусалиме, в ювелирном квартале — Гийом принес Алендроку еще вчера утром, и тот положил сокровище под подушку для лучшего исцеления. Святой Винсент, он чаще от слепоты помогает, но святость — она святость и есть. Для любой болезни годится.

— Это за вас, Алендрок, хорошо ваш сынок молится, — добавил откуда-то из-за спины вошедший лекарь, старик-иоаннит с подносом в руках. — И вчера, и сегодня на мессе, все колени стер. Славный юноша. А теперь ступайте, друг мой, пойдите к кухне, вас там покормят, а мне предоставьте больного.

И Гийом послушно пошел, только на ходу осознавая, что сынок — это он и есть. В самом деле, его назвали сыном Алендрока.

Этот вечер Гийому тоже предстояло провести в одиночестве. Он, конечно, мог пойти к любому из костров в поисках компании; но все дело в том, что за год его плена состав осаждающей армии успел сильно поменяться, и в новом английском лагере у Гийома и вовсе не было знакомых. То есть знал-то он многих, например, по именам, но вот назвать своим приятелем сейчас не смог бы никого. Может, в той части армии, что осталась под командованием короля Гюи, и можно было встретить каких-нибудь старых знакомцев; но огромное воинство так растянулось по всей гряде холмов, окружающих Птолемаиду, что Гийому долго пришлось бы идти до лагеря с иерусалимским штандартом.