Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 37

Граф Монфор — совсем другой барон, Рамонет по ошибке первым приветствовал не того — коротко кивнул. Выцветшими, совсем светло-синими глазами он смотрел мимо мальчика — «очень храбрый рыцарь». Все присутствующие — пожалуй, кроме Рамонета — уже знали, как все будет. Как мальчик — почти совсем, кстати, не понимающий французского — будет находиться при Монфоре тихим зверьком, молчать и улыбаться, и на его красивеньком белом лице будет так ясно читаться — «Ненавижу вас всех, дайте мне только вырасти». И как к нему будут издевательски обращаться «молодой мессен граф», на ломаном языке «ок» поверяя ему последние новости, нарочно перевирать слова романского языка — что вот уже отлучен Марсель, что граф-Раймону дан последний срок на исполнение обещаний — до Дня-Всех-Святых, что-то твой отец не торопится, молодой мессен, как бы не случилось отлучения Тулузы… Молодой мессен ведь знает, что такое отлучение? А он когда-нибудь видел в Тулузе живого еретика? Неужели так-таки никогда? Мальчишка, от которого вряд ли в будущем произойдет что-либо, кроме вреда, здесь научится быть врагом. Дурно. Может, и впрямь воспользоваться предложением старого Раймона, женить Рамонета на какой-нибудь из своих дочерей? Тоже дурно. Зачем заранее мешать с ними кровь. Это поле, чтобы очистить, надо бы все целиком выжечь и засеять свежим семенем. Граф Монфор не доверял ни отцу, ни сыну Раймонам.

Но главное — учтивость, учтивость. Если случатся походы какие, к мальчишке придется приставить кого-то надежного, не возить же его с собой. При нем нужно оставить, в отсутствие отца, хотя бы одного провансальского рыцаря. Из тех, конечно, что присягали легатам и крестоносным баронам, благо таких немало. Может быть, старшего из двух д`Андузов — для войны он все равно непригоден. Граф Монфор вздохнул и обратился к Рамонету, про себя отмечая безо всякой приязни, что мальчик отлично воспитан и сдержан — это хорошо. Придется выписать из Иль-де-Франса собственную семью, тогда его младшие сыновья смогут присмотреть за ровесником. Только нужно, чтобы все говорили раздельно — мальчик не особенно понимает язык, он-то, в отличие от своего изворотливого папаши, не сын французской принцессы. Он свою мать, должно быть, и не помнит.

— Я граф Симон де Монфор. Рад приветствовать сына барона-крестоносца. Надеюсь, покуда я правлю в этом городе, у вас ни в чем не будет недостатка. Приветствуйте знатных баронов, вассалов короля — мессир герцог Бургундский, под чьими знаменами я сюда прибыл… Мессир граф Неверский, весьма близкий к королю сеньор… Сир Пьер, граф Осерруа… Мессир граф Оверни — вам будет с кем поговорить по-провансальски…

Рамонет, больше уже не пытаясь подавать руку, поворачивался от одного к другому (иные казали зубы, иные говорили пару слов, кивали), отвешивал каждому учтивые полупоклоны. Отец смотрел на него так, будто говорил глазами: «Терпи». Я — наследник тулузского графа, племянник короля. Моя мать была сестра короля Английского. Я никогда не покажу вам, что я вас боюсь, и не дам вам узнать, что я думаю, и так останусь свободен у себя внутри. Буду молиться Богу или повторять свою родословную до самого Фределона, и даже до Карла Великого, и никогда не буду вас бояться.

Лето проведя по шампанским городам и селениям, по осени мы двинулись к Иль-де-Франсу, в Париж. Жизнь с Адемаром и его компанией научила меня всякому, милая моя: ко дню Иоанна Крестителя я, беспомощный и неумелый паренек, овладел уже рядом искусств, разной степени универсальности. Я научился:

торговаться и разбираться в ценах на все — от лошадей и седел из разной кожи до травников и календарей, от моченых яблок до уроков риторики;

спать в любых условиях, было бы времени хоть часок — и эта привычка, обретенная с вагантами, здорово помогла мне потом в военной жизни;

есть что попало, вплоть до вареной крапивы и толченой дубовой коры, кишок и жестких сухожилий, и наедаться впрок — при возможности набивая брюхо так, чтобы потом почти целые сутки голода вовсе не испытывать;

работать шилом, чинить себе и другим обувь, упряжь, пояса, да все, что угодно;

петь псалмы и гимны. Мелодию я чувствовал легко и мог воспроизвести раза с третьего, и будь у меня голос погромче, Адемар говорил — из меня можно было б сделать недурного церковного певчего, а так я просто подпевал другим, когда надобно;

находить дорогу в лесу и в городе — Адемар сказал, что у меня природный дар чувствовать направление, и я вскорости развил сей дар достаточно, чтобы безо всякого солнца или звезд указать, откуда мы пришли, или прикинуть время на дорогу;

изрядно разбираться в людях. Из моих приобретений весьма необходимое для страннической жизни — различать, кто к тебе подходит с добром, а кто хочет обчистить карманы, у кого можно на ночлег напроситься и горячий ужин ради Христа получить — а у кого и обола не выпросишь, лучше даже времени не терять, как философ Диоген со статуями.

А самое ценное — Адемар научил меня чтению и письму. К Усекновению Головы Крестителя я уже мог читать его часослов, а к окончанию нашего совместного странствия — и вовсе что угодно. Руки мои, еще молодые, не успели загрубеть от военных упражнений, и письмо далось мне без особенного труда — хотя учитель и покровитель мой говорил, что начинать куда лучше в совсем нежном возрасте, когда отдают в пажи (или в монастырские школы): тогда из мальчика можно сделать каллиграфа, а за каллиграфию хорошие деньги платят, с этим ремеслом не пропадешь, даже если никаким другим не владеешь. Каллиграф из меня, таким образом, не получился — но разборчиво и быстро записывать слова я был горазд, и то, что ты сейчас читаешь, милая моя, вряд ли пришло бы в мир без Адемаровой науки. Так что помолись, прошу тебя, за его бедную душу — да сократит ей Господь муки Чистилища, ибо мой друг, хотя и запятнался ересью, совершил немало добра. Да и в еретики он подался не по гордыне или иному дурному намерению, а будучи в своих поисках Господа «от ранней зари» совращен с пути злым человеком. И сим, надеюсь, уподобился мужу из Псалтири: «кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет» — а значит, бедный друг мой вполне может стать тем, «quis habitabit in monte sancto Domino» [14].

Что мои новые друзья принадлежат к секте, называющей себя «братьями мэтра Амори», я узнал не сразу. Такому новичку, простецу вроде меня, можно было объяснить суть дела только постепенно, а сперва надлежало подлечить и успокоить. Поначалу я не замечал маленьких странностей в поведении новых товарищей, поглощенный обилием новых впечатлений. Мальчика, доселе запертого в четырех стенах, огорошила огромность живого мира — до того ли мне было, что даже в великие праздники вроде Вознесения и Троицы мои друзья предпочитали устроить торжество промежду собой, нежели отметить славный день в храме. Кроме того, я никогда еще не видел других студентов, не знал ничего об их поведении и обычаях — а значит, безоговорочно доверяя Адемару, воспринимал все его действия как надобные и принятые повсеместно. Трудно было ему не доверять! Более набожного и доброго человека я еще не встречал в своей жизни, а узнав его историю — стал чтить его еще сильнее. Будь Адемар знатным сеньором, а я наймитом — принес бы ему оммаж. А так просто старался как можно лучше выполнять все его поручения, и ложиться спать тоже предпочитал рядом с ним, а не с кем-нибудь другим. Даже пару раз, когда мы отдыхали на солнышке, предлагал Адемару, несколько стесняясь, поискать у него вшей — в такой гривище, как у нашего предводителя, их должно быть полным-полно! Однако он всякий раз отказывался от моих услуг, говоря, чтобы я не унижался: выбирать насекомых — дело женское, а раз у нас женщин нет — пускай себе вошки живут, тоже Божьи твари!

Я думал, что Адемар — святой.

Как раз на святого Августина, уже по пути в Париж, я подстерег его, уединившегося в лесу. Неделя нам выдалась безденежная, а ночи стояли еще теплые, так что ночевали мы за деревушкой близ Немюра, натянув на случай ночного дождя полотняный навес меж двух дубков. Ночью Адемар, спавший с краю, рядом со мною, вдруг поднялся, посмотрел на спящих товарищей — не проснулись ли? — и тихо удалился в лес. И по тому, как он таился, я понял, что друг мой не просто по нужде пошел, а за чем-то куда как более интересным. Разбуженный его движением — мы ведь рядом спали для тепла — я потихоньку пошел за ним и застал Адемара на полянке, залитой лунным светом, под деревьями. Он стоял, раскинув руки крестом и вытянувшись, так что я даже испугался: уж не колдует ли? Но нет — Адемар истово молился, обращаясь ко всему вокруг; услышав имя Господа нашего, я затаился за толстым стволом, распластавшись в тени. И так сидел, благоговейно следя за Адемаром, почти уверенный, что наблюдаю святого.