Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 16

Однако надежды на то было мало. Даже простому оруженосцу вроде меня делалось ясно — если и сбежал барон Сикарт Пюилоранский, то не иначе как в Тулузу, и наверняка он такой в окрестных землях не один. Тулуза казалась огромным затаившимся зверем, львом, засевшим в пещере — попробуй сунься, попробуй выкури льва! Несмотря на все уничижительные слова наших, граф Раймон оставался опасен — доведенный до отчаяния, провансалец делается безмерно храбр, а если вспомнить, что владеющий Тулузой владеет всем Югом, мало было надежды, что столица достанется нам пустой и брошенной, как маленький Пюилоран. Побежденный звуком имени Монфора, одним только звуком…

Далее Раймоновы замки — опустошительный поход по землям предателя — слились для меня в череду названий. Мы ехали, становились осадой, стояли несколько дней. Потом — штурм (обычно хватало одного, похожего на все штурмы мира, когда ты уже не особенно воодушевлен и даже не помнишь названия замка, который нынче штурмуем, и единственный шанс запомнить, где это было — так это получить стрелу в плоть или камнем по шлему: «А этот шрам, эта вмятина на шлеме у меня — из-под Рабастена»). Рабастен был взят за три дня; Монтегют — за два… И пошло, пошло — Гайяк, Пюи-сельси, Монткюк, Ла-Гард… Сколько замков было у графа Раймона, с ума сойти! Замок Ла-Гэпиа сдался наподобие Пюилорана — его застали уже пустым, и брат рассказывал — мессир Ален де Руси, яростно рыская по пустому донжону в поисках какой-никакой корысти, обнаружил пару рыцарей, которые лениво рубили мечами покрывала на кроватях. Без малейшего толку, попросту от разочарования. Кому нужно это тряпье? Кому нужен остывший хлеб, в суматохе брошенный в печи на кухне, и обшарпанные статуи в давно не использовавшейся по назначению капелле? Статуи, впрочем, Монфор приказал вынести, прежде чем поджег Ла-Гэпиа изнутри. Снаружи его обложили лесом и тоже подожгли, и так оставили гореть над перепуганной деревенькой, ожидающей, когда раствор, скрепляющий камни, выгорит, и посыплется Гэпиа вниз с холма, как песчаный домик.

А вот маленький храбрый замок Ла-Грав попытался драться. Командир его гарнизона, старый злой еретик, вместо ответа на предложение сдаваться сбросил со стен Святое Писание — правда, только Ветхий Завет, новый был вырезан по самый корешок, и была вся книга перемазана, прости Господи, человеческими испражнениями. Через четыре дня всех до единого воинов гарнизона выволокли на замковый узкий двор и перерезали, как свиней на бойне, а тела сожгли, всего пятьдесят тел, не считая замковых прислужников — их вырезали без свидетелей, не особенно торжественно. Я не был там — Ла-Грав замок маленький, когда его взяли, расправу чинили только люди Монфора и архидиакона Парижского, а мы, люди Куси и оссерцы с куртнейцами, и прочие, довольствовались проповедью епископа Фулькона о том, как Господь покарал нечестивцев за их деяния, и скоро так будет с каждым, каждым, кто воспротивится… и так далее. Наверное, к этому можно привыкнуть, думал я, едва не плача: в следующий раз мой брат будет при мне резать уши и носы, а я буду смотреть, а потом мы вместе пойдем сжигать еретиков, и я не стану зажимать носа, и забуду даже, как плакал тот белый монах… Брат Доминик. Почему он плакал? О них? Или о ком? Наверное, я уже привык, теперь надо бы научиться пить, и чем скорее, тем лучше забыть о графе Раймоне, о том, как я увидел его и полюбил безрассудной любовью, потому что все это — неправда. Меня уже удивляло, что я когда-то мог желать стать рыцарем: военная жизнь казалась в первую очередь ужасно тоскливой, а еще — грязной, грязнее комнатенки, которую я в Париже делил с четырьмя еретиками. Libera me, Domine, de mortis aeterna… [3]

За две недели с небольшим — девять замков! И две депутации горожан, одна — с ключами города Сен-Антонен, вторые — из Сен-Марселя. Довольно благоразумные люди — избавили графа Монфора от лишней езды. Последним в долгой череде стал злосчастный Монжей, совершивший огромную ошибку — некогда приютивший у себя засаду графа де Фуа. Двухдневная осада, а далее — сожжение, и все наши простые пилигримы и даже некоторые солдаты за небольшую плату работали над разрушением его стен, испорченных пламенем. Не должно было, по желанию графа Монфора, остаться ничего от этого замка — камни Монжея вместо кургана над узкой долиной, битком набитой трупами немецких крестоносцев; и брат хвастался — видел, как граф Монфор плачет. Граф Монфор сказал речь своим баронам; говорил он, как всегда, короткими фразами, рубя воздух широкой ладонью, и его медвежье усмехающееся лицо делалось почти красивым для любивших его, когда он, отпустив крепкое словечко, заканчивал словами: «Все. Ради Христа.» Так просто уживалось в нем благочестие, густое и настоящее, текшее в крови, с неуклонностью и тяжестью катящегося с горы камня, что я, человек вечно колеблющийся, понимал, как можно сильно любить его, быть связанным оммажем крепче братства — и что я бы так никогда не смог. Граф Монфор во всем прав, всем им вставит почем зря, держитесь, враги веры. Я смотрел на своего брата и завидовал ему — Эд в самом деле чувствовал себя крестоносцем, Эд был на своем месте. Я же чем дальше, тем сильнее ощущал себя шпионом, соглядатаем, ловко пробравшимся в чужой стан. Шпионом, которого однажды ведь могут и раскрыть… Беда моя заключалась в том, что у любого шпиона помимо вражьего стана есть и свой собственный, куда он желает вернуться; у меня же такового не было.

Едва не забыл, как всякий грешник, увлекаясь рассказом о собственных несчастьях и переживаниях: был замок Монферран. На второй неделе мая, после полутора суток штурмов и переговоров, граф Монфор и крестоносцы под его началом взяли небольшой замок под Кастельнодарри, на пути из Каркассона к Тулузе. Замок тот держал родной брат графа Раймона, рыцарь Бодуэн.

Рыцарь Бодуэн смотрел на свой гарнизон.

А гарнизон, в свою очередь, смотрел на рыцаря Бодуэна, своего капитана.

Не то что бы это было самое приятное зрелище на свете — другое дело на графа Раймона смотреть. Граф Раймон изнутри как будто светится, у него даже морщины на щеках — вертикальные, потому что часто улыбается и смеется. И поет — нет, не вовсе хорошо, не звонко и не чисто, а так здорово, как будто он тебе брат. А у рыцаря Бодуэна рот — плотно сомкнутая щель, он даже если улыбается — то одной стороной, словно кривится. И не поет никогда. И не…

— Придется идти, — сказал рыцарь Бодуэн. Гарнизон мрачно смотрел, не одобряя, но и не имея что ответить. С Бодуэном тяжело спорить… Особенно когда он прав.

Бодуэн Тулузский перебегал взглядом с одного лица на другое. Сжатые губы, мрачные подбородки, виски в потеках пота. Рыцарь по имени Рыжий Понс — этакая смешная физиономия, шут шутом, весь конопатый — и то выглядел как надгробная статуя. А на Раймона де Перигор вообще смотреть было страшно — не лицо, а черное отчаяние в человеческом облике, да еще — жуткая злобища. Вот не удивительно: бывший капитан рутьеров, уж он-то никак не может рассчитывать на любовь и понимание крестоносцев, если замок возьмут. Вернее, не если, а когда. Потому что тут вопрос только во времени.

Двадцать человек — даже не двадцать, пятнадцать, с Бодуэном шестнадцать. Еще сержанты — всего получится пятьдесят, ну, может, шестьдесят. Недурные рыцари, пятеро из них — арагонцы. А дальше что? Под стенами — десять тысяч человек, подумать страшно, неужели в самом деле десять тысяч французов явилось из такой дали по их крохотный замок, захолустье, какого поискать, называется Монферран — про такие замочки справедливо говорят: одно название. Донжон двенадцать локтей высотой, стена… позорная. Стоит все это сооружение почти на равнине. Спасибо, милый братец Раймон.

— Что смотрите? — тихо и яростно спросил Бодуэн. — Можете что получше предложить? Надо идти.

Санчо, кривоносый арагонец, храбрый как бешеный пес, отвел глаза. И так, с отведенными глазами, и ответил:

— Может, ваш брат… все-таки придет. Время бы протянуть.