Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 33

Монфор действительно уходил. До рассвета и даже дольше, когда солнце, восходившее в этих краях удивительно быстро, уже превратилось из благодатного тепла из-за горизонта в шар огня, до рассвета мы стояли на стене, толкая и давя друг друга в желании все рассмотреть — встречая солнце и провожая своих «гостей». Франки сворачивали лагерь, да так спешно, будто все демоны ада подгоняли их кнутами! Палатки стремительно складывали крылья, как закрывающиеся цветы; черные пятна телег, похожие с высоты на больших жуков, спешно ползли, выстраиваясь по дороге на Кастр. Скатертью дорожка! С непрошеными гостями не прощаются! Проваливай, Монфор! Темное пятно, оставшееся на облысевшей равнине на месте лагеря, напоминало кострище, посыпанное угольями и всякой дрянью, которую не успели сжечь перед уходом. Мужчины и женщины поднимали на плечи маленьких детей, чтобы те смотрели, и видели, и запоминали навсегда — гляди, гляди, крошка Пейре, гляди, малышка Сюзанна, так уходят франки и барцы, обломав зубы о Тулузские стены, Тулузу взять нельзя.

Усталые от радости, но совершенно бессонные, огромными компаниями расходились люди по домам, на все лады повторяя потрясающую новость — они отступили, непобедимый Монфор посрамлен, слава доброму нашему графу Раймону, и доблестному графу Фуа, и сенешалю Ажене тоже слава, всем нашим защитникам, и нам, кто таскал камни и собирал раненых, потому что отстояли Тулузу — значит, спасли край. Камнеметы, еще недавно такие важные персоны, стояли на широких местах стен в презрении, никому не нужные, похожие на скелеты геральдических чудо-зверей.

Наверное, не было во всей Тулузе в это утро человека — кроме только тяжело раненых — который бы не напился. Напились и в доме мэтра Бернара.

Почти двухнедельная осада оказалась долгой для наших умов — я стремительно привык к дому, в котором жил, а люди этого дома привыкли ко мне. Наверное, трудно не доверять тому, с кем вместе таскал камни и орал на стенах — то от общего страха, то от общей бешеной радости. Как бы то ни было, я уже не чувствовал себя чужим. И не боялся заговорить за столом, попросить соли или хлеба. Голода мы не успели узнать — слишком недолго длилась осада, к тому же край вокруг Тулузы был попорчен франками только с восточного края, а через Гароннские мосты каждый день переправлялись обозы с белым зерном, крестьяне возили на продажу всякую снедь: яйца, копченое мясо, репу и капусту, и оливки бочками. Именно тогда, в дому мэтра Бернара, я впервые попробовал оливки, которые на Америга добавляла почти в любую еду, а к вину подавала просто так, в большой бронзовой чаше посередь стола. Я из любопытства взял одну черную ягоду, размером побольше вишни, и положил в рот… Эх! Выплюнуть тут же — неучтиво, а проглотить такую гадость я не мог, хоть убей. Сделав вид, что проглотил, и запив поганую ягоду вином, я потихоньку выбрался из-за стола, вроде как в нужник, и за порогом радостно освободился от оливки. А вот впредь тебе наука, дружище — не бери в рот ничего, в чем ты не уверен.

Утром победы нам тоже подали оливки. За столом, кроме всей семьи с мэтром Бернаром во главе (тот весь светился, несмотря на то, что за все время осады не спал больше нескольких часов в сутки), сидели гости — рыцарь Арнаут, крестный и учитель Аймерика, неизменный дядя Мартен, «черная овца» семейства, и одинокий бессемейный вигуэр капитула эн Матфре, которому не с кем было отпраздновать славный день; еще — Жак и его сестра Жакотта, приживалы из деревни; потом — служанка, ходившая за курами, и пара соседок из домов победнее. И я, конечно. С легкой руки рыцаря де Вильмура меня прозвали Франком — но это слово уже как бы потеряло свою этническую окраску, став просто именем собственным, тем более что такое имя в самом деле существовало на свете и ничего обидного в себе не несло. Даже сам рыцарь Арнаут, не доверявший мне в первые дни осады, как будто забыл все подозрения и обращался ко мне просто, как, к примеру, к дяде Мартену или деревенскому Жаку. Жак, кстати, много выпив, обрел ранее невиданную болтливость, все обнимал свою сестру за плечи и толковал желающим и не желающим, какое хорошее хозяйство они заведут теперь, когда прогнали Монфора — отстроят дом лучше прежнего, главное — овцы остались целы, а дом — это пустяки, потому что Жак хитрый, он успел прихватить с собою в Тулузу все накопленные еще отцом деньжата, и припрятал их чрезвычайно хитро — никому не скажет Жак, где лежит железная коробка с монетами, не такой уж он простак! Сестра шикала на него, не желая, чтобы он выдавал семейные тайны; а мэтр Бернар, как ни был благодушен, все же на пятый раз такого сообщения попросил Жака заткнуться.

Кроме оливок, подали нам капустный суп с солониной, который так вкусно готовила служанка на Америги; ели мы ветчины — мэтр Бернар не пожалел никаких запасов для радостного дня, и огромную яичницу, и вареный сыр, и только что испеченный хлеб, сказочно вкусный, лучше любого пирога. Меня очень удивляло, что такие богатые люди, как семья консула, пекут хлеб сами, в своем доме, в печи, и этим занятием не брезгует даже хозяйка, более того — не доверяет его никому из слуг. Однако я уже привыкал, что тут на юге все иначе, чем у нас в Шампани, где хлеб покупают в городских или деревенских пекарнях, или же вилланы привозят его сеньорам в замок из деревни. Я вспомнил, как удивлялся мэтр Бернар, узнав, что у нас пашут на конях (я как-то высказался про неказистого конька — «На такого верхом садиться зазорно, на нем разве что пахать, и то не выдюжит»). Оказывается, здесь пахали только на быках, а лошадей на эту работу и помыслить не могли отдавать; вот и еще разница между Лангедоком и землей короля Франции! Опять же, здесь все едят оливки и нахваливают, а в Шампани, я был уверен, никто бы их и в рот не взял. Я зато налегал на сыр и жареные яйца, которые были сказочно хороши. И на вино, конечно.

Мы выкушали первый большой кувшин, и мэтр Бернар, по просьбе рыцаря Арнаута, рассказал новости из капитула — говорят, что граф Раймон сразу после начала этой осады снова отлучен, и отгадайте, люди добрые, за что именно? Никогда не догадаетесь! За сопротивление крестоносцам! Пожалуй, он должен был раскрыть перед ними ворота, поднести ему Тулузу на золотом блюде, пустить варваров в дома своих людей, отдать им все наше достояние на грабеж, наших жен и дочерей в наложницы, и сами наши жизни — как в Лаворе… Мало им того, что до конца света не забудет мир казни Лаворские!

— Лучше бы я умерла, — вставила возмущенная Айма. — Лучше умереть, чем лечь с франком! Мало того, что душу погубишь, так еще и ужас как противно!

Вся женская часть присутствовавших горячо согласилась. Последовало краткое бурное обсуждение темы, сколь скверный франки народ — почти как язычники, грубые галлы, лучше уж женщине соединяться с быком, чем с такой противной тварью, а собственные их женщины похожи на толстых белесых коров, и ровно таких мужчин они и достойны (я мог бы многое возразить на такое утверждение, но эн Бернар опередил меня, напомнив почтенной публике, что матушка нашего доброго графа была принцесса французская, дама изысканная и куртуазная, так что лучше бы глупцам придержать свои языки.) Что же, снова заговорили о новостях. Граф Раймон опять отлучен — несмотря на все страдания, которые вынес, чтобы добиться снятия предыдущего отлучения! Безо всякой чести, безо всякого права так поступили с ним — и ясное дело, что виновником всему епископ Фулькон. Бароны Франции, люди не дураки, советовали Монфору оставить бесчестную войну, благо ясно видно — неугодна она Господу; а лучше бы примириться ему, раз уж он заделался новым виконтом Каркассонским, с графом Тулузы, и жить бы с ним как с добрым соседом… Но нет, эта змея Фулькон — так они называли ненавидимого епископа — эта змея, епископ дьявольский, отравил всех своей ядовитой речью, грозя проклятьями и адской мукой тому, кто пошлет посольство о мире. Ну как, достойный слуга Христов, не так ли? Достойный апостол мира и добра?

Даже католический гость, вигуэр Матфре, топорщил бороду и кивал в знак согласия. Скверный человек — епископ тулузский. Весьма скверный человек, дурной пастырь, вроде описанных в Книге Апокалипсиса.