Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 55

К нам бежит, крича, невысокий старик, и я не сразу узнаю его, потому что мир еще не успел встать на место. Он превращается в графа Раймона внезапно, как от вспышки молнии, и я мычу от страха, что солнце свело меня с ума. Граф Раймон останавливается, стиснув кулаки; лицо его, яростное и смятенное, кажется внезапно очень старым. Он наотмашь бьет по бородатой морде первого попавшегося, кто стоит рядом, и орет, срываясь на хрип:

— Сволочи! Дерьмо! Сволочи, какого черта!! Я же им клялся!! Твари кровавые!! Безоружных?! Пленников?!

Битый отшатывается, зажимая брызнувший кровью нос; все часто дышат и дико глядят друг на друга. Многие забрызганы кровью… шестьдесят рыцарей, безоружных, вышедших на милость победителя, шестьдесят, почти все — порублены чем попало, разодраны на части, не прошли от замка и сотни шагов. Граф Раймон оскользается в крови, под ногами хрустит кольчуга, он снова наугад бьет по нескольким ополченским лицам, бессмысленным и не отошедшим еще от кровавой эйфории, и открыто плачет. Я понимаю, что упал бы, было б куда падать — но справа от меня однорукий, а слева навалился еще кто-то, и я стою, глядя тупым взглядом, как беснуется и плачет мой сеньор, мой отец.

— Вы… хоть понимаете, что сделали? Суки! Вы меня предателем сделали! Вы… вот ты… что встал? Мясник!!

Он опять делает движение, чтобы сгрести кого-то за грудки — кого-то очень близко от меня. И не встречает никакого сопротивления. Какое там сопротивление. Его карие глаза сейчас — черные, с налитыми кровью белками; он скрипит зубами, плюет мне под ноги, бессильно машет рукой. Графа подхватывают подоспевшие сзади рыцари, сразу трое.

— Мессен, пойдемте, чего уж теперь…

— Не удержались мужички, не вешать же их за такое дело.

— Пойдемте, мессен. Замок наш, это главное…

— А франки поганые, — яростный рыцарский плевок закипел на теплом еще, растерзанном трупе, — заслужили такую смерть, ей-Богу, заслужили!

— Да черт бы с ними, с франками, — рычит тот, что постарше, — мы могли этих сволочей на наших обменять! На наших обменять у Монфора, Вален, тупая вы тварь! А теперь…

Граф Раймон оглядывает нас плачущими глазами, почти слепыми, но яростными. Он плачет от ярости. Глаза его задерживаются на моем лице, не видя, не узнавая. Это не я, мессен! Я… ничего не делал… Впрочем, руки мои и живот почему-то тоже в крови, должно быть, забрызгало, я не знаю, не знаю.

— Вы… Трупы уберите. Пошли вон!

Однако вон уходит сам, тяжело ступая, поддерживаемый сразу двоими. Третий орет по дороге направо-налево, похоже, это Раймон де Рикаут, разве можно было ожидать такого подвоха от собственных людей, от собственных тулузцев, дорого ли стоит слово графа, который не в силах удержать свое ополчение от мести и ярости, какой еще гарнизон после такого дела рискнет сдаться без боя? Я покачиваюсь, в горле булькает, меня зачем-то бьют по щекам. Прихожу в себя я от того, что мне льют воду на голову, и с удивлением осознаю — я потерял сознание. Ничего себе, всего-то от вида трупа.

Франки тоже заплачут, когда узнают об этом, утешительно приговаривал кто-то поодаль, успокаивая друга, сетовавшего на графа Раймона. Они тоже плачут — от позора в особенности; хотел бы я посмотреть на Гюи Монфора, старшего из двух дьяволов, когда тот узнает, что осталось от его приятелей! Младший-то сейчас в Гаскони, а старший — гонец прискакал только что сообщить — уже до Авиньона успел добраться, давайте, мессены франки, шпорьте коней, здесь вас поджидает тот еще подарочек…

…Рыцарь Анри де Монгрей был скверный человек, мало кому он нравился. В крестовый поход уехал, чтобы избежать суда за убийство родного брата. Брата Анри убил из-за наследства, чертовски малого, но все-таки стоящего. Не дурак был Анри выпить, а вот обманывать в кости не умел, поэтому предпочитал сразу бить неприятного человека в ухо. Однажды в детстве, когда нянька велела крохе Анри не вытирать нос о скатерть, он схватил ее за волосы и ударил головой о край стола, да так, что она лишилась передних зубов. Однажды брат, желая проучить грубого Анри, отколотил его до крови; после чего тот улучил момент и изрезал ножом в клочья его новые башмаки, приготовленные для поездки в город. Однажды отец так выдрал Анри за грубость за столом, что тот долго болел и клялся сам себе отделать отца не хуже, когда вырастет — но не успел: отец рано погиб в какой-то усобице.

Монфор тоже не особо жаловал рыцаря Анри, никогда не доверял ему важных постов, но людьми не разбрасывался — обученный воинскому ремеслу франкский дворянин много на что мог пригодиться. В гарнизоне Пюжоля Анри, заставлявший всех подряд обращаться к себе «мессир», первым делом завел себе мало одной — двух девиц, невзирая на команду мессира Пьера быть начеку, развратом не заниматься и хоть раз в неделю посещать мессу. Одна из девиц чем-то ему не угодила, и Анри вытолкал ее взашей из замка в город следующим же утром, так разбив бедной бабе лицо, что ее узнать было трудно. Мессир Пьер де Сесси долго орал на Анри, но сделать с ним, дворянином и равным себе, ничего особенного не мог, поэтому плюнул и ушел к лошадям, чтобы только не видеть его ухмыляющейся физиономии. При осаде замка Анри хорошо показал себя, не брезговал и простой, не рыцарской работой — под градом стрел прорывался на стены, чтобы выплеснуть на минеров ведро кипятку, и мессир Пьер подумал, что после осады надобно будет перед ним извиниться. Рыцарь Анри де Монгрей был среди немногих, кого по неизвестной причине не растерзал звериный гнев тулузских ополченцев, хотя он видел — и тогда-то начал молиться едва ли не впервые в жизни — как разрубили на куски мессира Пьера, их командира. А сам отделался парой глубоких царапин.

Рыцаря Анри привезли в Тулузу, посадили в тюрьму — не в подземелье Нарбоннского замка, предназначавшееся для более ценных пленников, а в простую городскую тюрягу, куда раньше упрятывали несостоятельных должников и воришек. В тюрьме Анри провел четыре дня, и это были вовсе не самые тяжкие четыре дня в его жизни, летом тюремный холод не так уж страшен, а один из соседей-узников, тоже франк, даже научил его нескольким карточным фокусам. Вот выпить не было ничего, кроме воды — это жаль. А на пятый день Анри проснулся от непонятного шума, вскочил с гнилой соломенной подстилки — и встретился лицом к лицу с четырьмя дюжими провансальцами, которые пытались одновременно проскочить в узкую дверь. У первого, кто протиснулся, в руке было копье. Он закричал на непонятном языке, башмаки у него были все в крови.

— Франк? Крестоносец? — довольно внятно спросил белобрысого, обросшего Анри второй враг, с рогатиной. Третий между тем подскочил к его лежащему соседу, оруженосцу-картежнику, и воткнул в него копьецо сверху вниз, поворочал, разламывая ребра.

Анри подумал, как ответить на вопрос, не нашел ответа, поднял руку, чтобы перекреститься. И успел прежде, чем сразу два копья — деревянный окровавленный кол и боевое, с наконечником — разворотили ему живот и грудь. Анри думал, что умирают быстрее, но какое-то время еще оставался в своем теле, в огромной своей боли, и ему показалось, что все верно и не так уж плохо — он жил дурно, а умирает все-таки хорошо.

…Реми де Сен-Жан-де-Лонь был оруженосец семнадцати лет от роду, крестоносец и сын крестоносца. Он обладал странной для человека его лет, побывавшего на настоящей войне, верой в правоту и святость крестового дела. Младший сын бургундского рыцаря, он прибыл в поход с отцом, но после пожелал остаться среди людей Монфора — в надежде заслужить себе собственный фьеф и из любви к графу Симону. Однажды он разговаривал с бродячим проповедником братом Домиником и поспорил с ним — Реми считал, что с еретиками нельзя возиться, они хуже сарацин, их надобно сразу убивать, пока дурное дерево не дало дурных плодов. В пылу спора он обозвал проповедника глупым, суеверным испанским пройдохой, да еще и лентяем, которому просто страшно облачиться в кольчугу и драться по-настоящему, как нормальные войсковые священники. Потом Реми стало стыдно, но брат Доминик уже ушел, и извиниться перед ним не получилось. Реми надеялся его еще как-нибудь встретить и во искупление подарить ему что-либо из одежки, и потолковать, если будет о чем. Но не встретил. Еще Реми очень любил молиться, он, бывало, за молитвой так и застывал, видя перед глазами ангельские полки и яркого Святого Михаила в алом плаще, и ежели кто его окликал или трогал — ничего мальчишка не замечал, как спящий. Он часто убивал провансальцев и надеялся, что если однажды убьют его самого — это будет как-нибудь мученически и гордо, так, чтобы ангелы тут же забрали его на небо, в свое воинство. Простолюдины убили его так быстро, что он не успел даже подумать «Господи» — что-то острое воткнулось в спину, швыряя его на колени, вперед, и крепкая нога весом в целый мир сломала ему шею.