Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 22

Старший сошел с порога на пару шагов, шлепая босыми ступнями по мокрой мостовой, и обратился к Аймерику так приветливо, что тот от неожиданности даже замолчал.

— Здравствуйте, добрые люди. Вы хотели поговорить? Заходите, гостями будете.

Аймерик поперхнулся. Поорать на улице — это одно, а лезть, по его выражению, «в самое ихнее логово» — совсем другое дело. Старший монах все ждал, не надевая капюшона, и на прореженном ранней сединой венчике волос серебрилась сентябрьская морось. Вот почему он кажется старше, чем есть, внезапно понял я — из-за преждевременной седины.

— Так что же, желаете в гости зайти? Отца Доминика-то сейчас нет, он в отлучке, и я тут пока за главного. Угоститесь, чем Бог послал, позднюю мессу послушаете.

— Нужна нам твоя месса, — окрысился Аймерик, злясь уже на самого себя — так беспомощно выглядела его грубость перед спокойной приветливостью этого длинноносого. — Сами лопайте свой скверный хлеб, дураков мало!

Священник, не меняя приветливого выражения лица, развел руками — мол, на нет и суда нет. Маково-красный от стыда за Аймерика, я хотел провалиться сквозь землю, когда на мне остановился темный грустный взгляд монаха. И меня заодно за еретика держат! Вот Аймерик, спасибо, приятель, удружил! Но пока я соображал, что делать — крикнуть, что ли, что я католик, в одиночку принять приглашение, или дать своему дорогому другу по уху за оскорбление святыни — белый монах уже поднялся обратно на порог.

— Ну коли так, друзья, не обессудьте. Мы с братом Бертраном пойдем, дел у нас много. Если что понадобится — в службах поучаствовать или так поговорить — мы всегда готовы, на то мы и братья проповедники. Сразу спрашивайте меня, то бишь отца Пейре — мы здесь всегда гостям рады.

Младший монах, такой же белый и босой, презрительно фыркнул, но возражать отцу Пейре не посмел. Лицо у него было такое, что Аймерик не удержался от прощальной колкости:

— Эй, как вас там, почтенный брат Бертран — что ж вы нос-то воротите? Пахнет от нас, что ли, дурно?

— От вас воняет ересью, дьяволово семя, — яростно сказал молодой монах. Уж кто-кто, а брат Бертран здесь явно не всегда радовался гостям… И не без причины…

Увещевающий голос отца Пейре, обращавшийся сразу к нам и к брату Бертрану — «Простите его великодушно, добрые юноши… А вам, брат, должно быть стыдно — где ваша монашеская вежливость? Где кротость и уважение к достоинству детей Божиих?» — был обрезан с грохотом захлопнувшейся дверью.

Мы с Аймериком постояли на мостовой, переминаясь с ноги на ногу. Я стоял как оплеванный; Аймерику тоже, кажется, сделалось невесело — хотел опозорить других, а получилось, что опозорился сам! Его смущенный вид по обратной дороге слегка утишил мой гнев, и я уже довольно спокойно спросил, что это за монахи и с чего Аймерик так их невзлюбил.

Друг покосился на меня, как на несмышленыша.

— Ясно дело, на вид получается, что они добренькие такие, а я злодей — пришел, накричал… Знал бы ты, приятель, с кем разговаривал! Знаешь такого нотария Бонета Сельяна? Ну, который сейчас в заложниках сидит вместе с моим дядькой? Так наш велеречивый отец Пейре — кому он там отец, евнух поганый! — это его родной брат…

Вкратце история, рассказанная мне Аймериком — весьма горячо и страстно рассказанная — выглядела так:

Жили-были в Тулузе два брата, Бонет и Пейре. Старший — человек всеми уважаемый, судейский чиновник, катар, кстати сказать, убежденный; от отца ему винодельня досталась, в капитул ситэ его от квартала Жуз-Эгю трижды избирали. А младший, Пейре, был католик. И ладно бы тихий католик, из тех, что на Пасху в церковь идут и катарским Добрым Людям на улице не кланяются; так ведь нет — католик худшего тулузского разлива, смутьян, спорщик, человек из Фульконова Братства. Про него разное говорили. Например, что в юности отец его пристроил пажом в нарбоннский замок, графскому сыну служить. Рамонет, которому тогда было лет семь, как-то расшалился и ударил его; ну, всякое бывает — ребенок-то графский, да еще и балованный… А наш Пейре, не будь дурак, возьми да ответь ему тем же — мыслимо ли дело! Ну, его, конечно, из пажей погнали. Папаша Сельян едва сумел сына от наказания отмазать, чуть ли не на коленях перед графом валялся, а Пейре своего негодного так потом собственноручно выдрал, что тот три-дни ходить не мог. Но как ты думаешь, вздумал ли он раскаяться? Ничего подобного! Говорят, даже поклялся мерзавец, что теперь Рамонет, наследник наш, навсегда его личный враг.

И еще всякое рассказывали. Например, что за девками уважаемый отец Пейре бегал не хуже других, пока себе нового Братства не подыскал, похлеще Фульконова — и тогда как отрезало! А все дело в том, что этот позор семьи Сельян спутался с компанией проповедника брата Доминика — знаешь такого?

При звуке этого имени я снова вздрогнул. О нем упоминал отец Пейре; о нем я давно забыл — о белом монахе (белом! И как я сразу не догадался!), стоящем коленями на дымящихся угольях… И не перепутаешь ни с кем — Домиников на свете много, а такой — брат-проповедник, что ходит босиком, живет как апостолы и ничего на свете не боится — такой во всем Лангедоке только один… И он еще жив! Через столько бурных лет я вспомнил о его привычке — всегда жить и проповедовать в тех местах, где его больше всего ненавидят — и подивился, что брат Доминик до сих пор живой. Но удивление это было и теплой, неожиданной и необоснованной радостью.

Так вот, брат Доминик, будучи из породы тех людей, которые никогда не остаются одни, собрал себе целую компанию проповедников. Особенно хорошо, говорил Аймерик, у него получилось охмурить Пейре Сельяна — тот сдуру ему не только самого себя пожаловал, но и свой дом, этот самый, который мы сейчас видели, вроде как под монастырь. Правда, говорят, что этот самый дом наш бедняк Доминик помог ему у иудеев выкупить — а откуда деньги взял, так не с меня спрос. Раньше-то в этом самом доме он веселые гулянки для девиц устраивал; а теперь там мессы гнусит, лицемер поганый. От родного брата, Бонета, он отрекся, заявив, что тот погибшая душа, и избрал себе в братья проповедника Доминика с его нищей командой. И теперь все братцы нашего проповедника набились в Сельянский домик, которому папаша Бонета и Пейре, небось, не такую судьбу прочил — и оттуда они сообщаются с Фульконом в замке, служат мессы, принимают гостей и всячески за городом шпионят. Еще порой ходят проповеди по церквям читать — и не боятся, гады, сколько в них камнями не швыряй! Всего их около дюжины, а может, уже и больше; пятеро — так даже местные, из Тулузы и окрестностей, как сам Пейре. Есть у них такой брат ТомА, которого товарищи Аймерика на улице подстерегли и крепко избили после Мюрета, потому что тот с радостной миной в сторону церкви шел, небось благодарить Бога за победу Монфора. Он тогда еще монахом-то не был. Охромел он после того случая, пусть спасибо скажет, что вовсе не прикончили. А есть еще брат Ноэль, деревенщина из местечка Фанжо. Так этот вообще хуже всех, потому как и папаша его, и все братья как один были Совершенные, в Фанжо-то Совершенных много, самый их город был до войны; и как одного их сожгли не то в Минерве, не то в Лаворе, еще в самом начале. А Ноэль ихний тогда не «консоламирован» был, вот и выжил чудом — говорят, потому, что за подолом рясы проклятущего брата Доминика вовремя спрятался…

Порой и земля Тулузская предателей родит, как известно всякому из примера с Белым Братством, сказал Аймерик. А я шагал рядом с ним и думал — как же белые монахи самим своим существованием умудрились насолить Аймерику и стольким иным тулузцам, если все дела их — обычные, монашеские? И всякий бы, из ереси обратившись, в монастырь убежал и навек перестал с девицами якшаться…

Хотелось бы мне увидеть еще раз брата Доминика. Да только, если по-хорошему — зачем, думал я, сам не понимая влечения к жизни простой и суровой, к белому хабиту, бритой макушке, слезам о чужих грехах (потому что своих-то больше нет) и небесному бесстрашию Божьих людей. Отец и сеньор у меня есть, католиком я был и остаюсь, значит, стыдиться мне нечего. Может, хочу поговорить с проповедником? Да о чем нам разговаривать… Уж не о моей беде — нет у меня никаких бед по сравнению с тяготами любого обычного горожанина! Не мальчишка я уже, чтобы в случае чего мчаться за утешением к священнику! Да после того, как я в компании дорогого дружка Аймерика покричал у евонного ученика Пейре под окошком, лучше бы мне с белыми монахами больше и не встречаться. Стыдно потому что. И, найдя причину горестей в своем товарище, я запоздало вступил с ним в пререкания: Аймерику вздумалось рассказать про свои детские забавы, когда они на сеновале с парнями делали облатки из репы.