Собаке — собачья смерть (СИ) - Дубинин Антон. Страница 28

— Что ж ты до такой жизни дошел, парень… Не продавал бы батьку, не было бы всей этой дряни. Не пришлось бы мне тебя как последнего вора сторожить.

Антуан вытаращил глаза — впервые за эти дни хоть кто-то заговорил с ним о происходящем! Еще согрет изнутри вином, он ухватился за разговор с бешеной надеждой незнамо на что:

— Батьку? Он мамку до смерти довел! Сестру эндурой уморил! Я еле сбежал от него тогда! Раймон, ты ж только их слушаешь! Ты бы меня послушал…

— Тебя, отец-батюшка, пускай девки по церквям слушают, — усмехнулся Раймон, явно не желая продолжать разговор. — Что ты мне нового скажешь? Что любой бы сказал, связанным валяясь. Что все подлецы, а ты молодец в белой одежке. Можешь это Черту заливать, ему-то интересно.

— Раймон, подожди! Что с нами будет? Зачем нас притащили сюда?! — Антуан тщетно выкрикивал вопросы в спину уходящему — об их дальнейшей участи, как и прежде, разговора не шло, а на смену Раймону тут же явился безносый, скалясь щербатой улыбкой и осведомляясь, не охота ли господам священникам еще покричать.

Так на четвертый день плена — предположительно в субботу, если где-нибудь день-другой не съелся беспамятством — провалилась первая попытка поговорить. Урок, что Раймон или его пес в качестве сторожей куда лучше безносого, братья выучили еще позавчера.

Да, кормильцем был всегда Раймон и только Раймон. Дежурили они по очереди с безносым; все время при пещере оставался пес — его гулкий лай пару раз бухал снаружи. Пару раз мелькнул, не задерживаясь надолго, Марсель Меньшой. Он о чем-то переговорил с остальными двоими во внешней пещерке, и братья тщетно прислушивались, чтобы понять, что за дела. От Черта была большая польза: с молчаливого позволения господина он приходил полизать раны обоим пленникам. Начав с Антуана, он с оглядкой на хозяина на третий день занялся разбитым лицом Аймера, и гордый проповедник вместо отвращения к собачьей слюне на не зажившей губе испытывал исключительно острую благодарность.

Ненадолго поднимаясь на ноги по вечерам, Аймер с ужасом осознавал, как быстро слабеет. Затекшие члены не удавалось как следует размять за время короткого променада к выгребной яме; руки слушались с трудом, едва справляясь с завязками кальсон; встать на ноги удавалось не с первого раза. Аймер старался за краткие часы свободы сделать как можно больше движений, пусть даже совсем мелких, незаметных — сжать и разжать кулаки, напрягать разные мышцы, чтобы разбудить их, разогреть от холодного покалывания — до нормальной работы; но это было как с питьем вина — когда тебе подносят флягу на короткий миг, как ни старайся, больше глотка не ухватишь. И при всем этом Аймер сам изумлялся, насколько же он спокоен. Наверно, я настоящий доминиканец, люблю процесс познания, даже когда познаю на собственной шкуре, тихонько сказал он Антуану, осознав, что изучает себя пристально — как пример для проповеди: вот что чувствует человек в плену, в ожидании смерти. Вроде терять совсем уже нечего, а должного страха-то и нет, устал бояться, что ли?

Разок накатило отчаяние — ясно увиделись хоры Жакобена, Анри-Констан в качестве кантора первого хора, золотой голос монастыря… Гальярд идет с каждением — первая вечерня Вознесения — темные тонзуры склоняются навстречу кадильному дыму, ах ты ж черт побери, то есть Господи помилуй, ведь я больше никогда их не увижу, Тулуза, ребята, да как же так могло получиться, ведь все было хорошо…

Это война, сказал себе Аймер, перекатываясь на спину: тело требовало сменить позу, а недолго руки выдержат. Это война, а ты, солдат, не знал, на что идешь? Забыл, кому присягал? Ну и убьют, с кем не бывает. Скорее бы только уже, веревки эти хуже смерти. Ну и бок болит. И шея. Терпимо, но если так долго, то устаешь очень, Господи, Ты же знаешь.

Сперва пришла короткая трель Раймоновой дудки, потом — и сам Раймон. Ругнулся во внешней пещере с безносым, мол, не дури, ну и услышит кто чужой — поздороваюсь и подальше пошлю, но чужие-то здесь не ходят. Собрался есть — в кои веки не снаружи, а во внутренней пещерке: наверно, общество пленников показалось ему приятнее Жакова. Пастух начал обустраиваться — короткий ритуал: пошарил в суме, вытащил чистую тряпицу и, по-сарацински скрестив ноги, уселся с полотном на коленях, только вот не перекрестился. Аймер, который страдал от отсутствия пищи для глаз так же сильно, как от обездвиженности, невольно любовался своим тюремщиком. Устроившись на земляном полу, тот выглядел довольным, как под летним солнышком, вкусно ломал хлеб, отрезал сыр ломтями. Белый пес смотрел неотрывно, как двигаются руки хозяина, но ни звуком не подал знать, что просит — только уши его навострились сами собой, да от губ до земли протянулась нитка слюны.

— Раймон, — осторожно позвал Антуан, шевеля руками, уже плотно спеленатыми полотном — трапеза братьев была закончена уже некоторое время назад.

— М-м? — сквозь толщу хлеба отозвался тот.

— А что с кюре стало? Который помер, ты помнишь, и… к ризничему пришел?

Раймон недоуменно глянул поверх лепешки, не прекращая жевать. Антуан словно и не дышал все это время; Аймер, сидевший у стены горбатой тенью, почуял в молчании соция что-то неладное, посмотрел вопросительно — но не встретил ответного взгляда. Наконец пастух доел, собрал с салфетки все крошки, саму ее свернул аккуратно, разгладил на колене — и только после этого спросил:

— Это ты о чем?

— Об истории… помнишь, ты рассказывал давно… в перегон когда мы ходили.

— Не помню. Мало ли я историй в перегонах рассказывал. А тебе зачем?

— Просто вспомнить не могу, — Антуан заторопился, отчего голос у него стал словно бы не его. Слишком высокий, будто младше. — В душу запала байка… А конца, хоть убей, не вспомнить. Может, ты бы подсказал? Помер кюре, хороший человек, а долга отдать не успел. И вот спит его ризничий как-то ночью, и тут слышит голос, который его зовет по имени…

Голос, который зовет по имени. «Самуил!» И юный пророк, садясь на ложе, отзывается всем сердцем голосу призвания: «Это я». Но это совсем другая история, из совсем другой жизни.

— А, что-то такое припоминается, — Раймон ковыряет концом ножа под ногтями, хмурит брови. — Где же это дело было? В долине где-то? Должно, в долине, ближе к Аксу… Вот западает в голову порой всякая пустяковина! Что же дальше там было-то? Кажись, попросил тот померший поп своего ризничего за него долг отдать. Сказал, где денежный ящик спрятан… Нет, не помню.

— Нет, — Аймер сам от себя не ожидал, что вмешается, и еще меньше того ожидал его собрат. Раймон только глаза поднял удивленно — а Антуан едва ли не подскочил на месте, если только можно подскочить, будучи связанным по рукам и ногам.

— Не так все было. Эту историю не только у вас рассказывают — старая она, я в Ажене от друга слышал. Друг у меня был, Рауль, беарнец, из университетских тоже. Так он этих историй страшных, про духов и мертвецов, хранил что твоя библиотека — собирал повсюду, выслушивал, а потом по вечерам — особенно осенью, когда темнело рано, — нас ими кормил вместо ужина. Мы комнату на троих снимали вскладчину, и вот пока у нас с Андре не начинали зубы стучать со страху, он не переставал рассказывать… Тем и развлекались.

— И чем кончилось? — равнодушно спросил Раймон, не выказывая удивления, что у монаха была какая-то другая жизнь, кроме собственно монашеской.

— Там не о долге речь, — Аймер и сам не понимал, зачем вмешался в разговор. Он будто хотел прервать что-то дурное — причем отнюдь не Раймона прервать, вот что самое странное! — Там речь о том, что священник умер, не отслужив заказанной мессы, а деньги за нее успел принять, и теперь мучился неисполненным долгом в чистилище. И вот он явился к своему ризничему, которого, кстати, Домиником звали, и трижды позвал по имени — «Доминик!» Тот проснулся и попросил: мол, если ты от Бога, назовись, а если не от Бога — во Его имя уходи и оставь в покое. Кюре и назвался. И попросил ему помочь, ведь служить в одиночку священнику невозможно, для мессы нужен хотя бы один верующий. Дальше они двинулись в церковь, живой вместе с мертвым; ризничий открыл дверь своим ключом, помог священнику облачиться, свечи зажег — и началась служба. Доминик ответы подавал, и стоило ему сказать последнее Deogratias, как раздался вздох облегчения, кюре словно бы поднялся в воздух и растворился, а орнат его и прочее богослужебное платье упало на пол, пустое. Фью-ить! — тут надо бы руками взмахнуть, как Рауль на этом месте взмахивал, да, кгм… Не получится. Что-то, как говорят, мешает. Такая вот история.