Узкие врата (СИ) - Дубинин Антон. Страница 16

— Ты что тут, пьешь горькую, что ли?..

— Нет. Дверь захлопни… Раз уж пришел.

Голос у Алана был тоже наркоманский — совершенно дохлый, безо всякого выражения, кроме мировой усталости. Не дожидаясь, пока гость разденется, он зашлепал тапками, как старик, куда-то в кухню, загремел чайником. Чайник в этом доме был не электрический, а эмалированный, большой и белый, с цветочками, давно потерявшими изначальный цвет и национальную принадлежность (кажется, гвоздики…), и ставился на газ… В этом старом районе мало где остались газовые плиты, но вот у Рика — была.

Фил сам повесил куртку и прошел в большую комнату.

Там горела только настольная лампа — и экран монитора. Видно, цыпленочек что-то пишет по ночам, наверное, эпитафию по брату… По крайней мере, не спал он со всей очевидностью — хотя рубашка на нем застегнута криво, как на последнем бомже, а светленькие джинсы не стирались уже лет пятьдесят…

У стола в нос Филу шибанул сильный, странно знакомый запах — скорее приятный, чем противный. Он склонился исследовать этот вопрос — а, валерьянка… Откупоренный пузырек, наполовину пустой; в чашке — на дне желтоватая заварка, остатки чая — они-то и пахнут… Понятно, почему парень натыкается на стены, а глаза у него, как пуговки, такие на стене можно нарисовать, провертев две точечки. Валерьянка в больших количествах именно так и действует.

Фил одним глотком допил остатки лекарства из чашки и воззрился на монитор, когда Алан вернулся. На железном подносике стояла чашка чая и сахарница, рядом в блюдечке какое-то заплесневелое печенье. Вот оно, Эриховское гостеприимство. Война войной, а гостя поят чаем… в любое время суток. У Фила даже сердце заныло, так жалобно и одновременно дико смотрелось угощение.

— Ага… Спасибо.

— Еще есть варенье… Если хочешь.

— Нет, не хочу.

— Земляничное.

— Не надо.

Помолчал, отхлебывая из чашки. Заварка была несвежая, чуть припахивающая тухлецой. Весной и смертью. В комнате очень сильно пахло весной и смертью… Или я совсем уже спятил на этом запахе.

Легкий ветерок шевельнул полосатую занавеску, коснулся каменного Филова лба. А, так вот почему пахнет — просто форточка открыта…

— А что это у тебя за… ерунда? Кому это ты?

(Черные ровненькие строчки по экрану: «По мнению многих нижеподписавшихся, церковный суд явно превышает свои полномочия. Права человека нарушены с вопиющей жестокостью…» — и еще какая-то мура в подобном стиле.)

— Это? Письмо…

— Вижу, что письмо. И кто же… удостоился? (Это ж надо ж так сказать — «С вопиющей жестокостью». Подумать только, что этот самый человек написал «Рыцаря Инглафа»… Похоже, у него тут вовсю крыша едет, даже сильнее, чем у меня, подумал Фил с мрачным удовлетворением.)

— Да… так. Президенту.

— Президенту?.. (И точно, сильнее. Казалось бы, за эти три дня не осталось на свете ничего, что могло бы Фила расмешить — однако нет, этот парень смог-таки. Фил фыркнул, поднимая брови так, что кожа на лбу сложилась, как гармошка. Вот красивым себя Фил никогда не считал… разве что сильным.)

— А что? — голос Алана был усталым, как у больного старика. Злой нелюдим Фил ему никогда не нравился, сейчас не нравился особенно, но зато это был настоящий живой человек, пришедший к нему, хотящий того же, чего и он… Не просто один из призраков имени больного воображения и валерьянки, вроде посещавших его предыдущей ночью. — Что-то же надо делать… Какая-то же должна быть на них управа.

— Тогда ты точно не по адресу, — Фил невозмутимо взял печенюшку. По сравнению с Риковым братом он был просто роковой черный человек — весь в темном, здоровенный, непрошибаемый… — Как раз Президент на них — не управа. Они же того… церковные власти. Светские им ничего не сделают.

— А кто тогда сделает? — Алан смотрел прямо, как спокойный сумасшедший. Фил впервые в жизни заметил — как это было ни сложно при таком неверном свете — что у него точно такого же цвета глаза, как у Рика. Ореховые, зеленоватые… Только брови светлые, да ресницы…

И еще Фил впервые за этот день почувствовал что-то вроде облегчения. Вот он сидит перед ним, маленький беловолосый заморыш, весь шатается от выпитой валерьянки, и спрашивает, что нужно делать. Не рассуждает о коллективной ответственности и теократической политике, не ревет, не трусит, не поливает помоями все, что прежде любил… Просто смотрит и ждет ответа — что нужно делать, и в глазах его, обведенных черно-фиолетовыми кругами бессонницы, нет ни проблеска страха… Потому что ему важнее всего, чтобы его брат был жив.

— А кто сделает? К кому нужно обращаться?..

— Уж не знаю… К Папе в Ватикан, наверное, — криво усмехнулся Фил. — Если оно все так… эклесиоцентрически (до чего же мерзкое слово), то над ними всеми Папа главный. По крайней мере, так было в Древние Дни, — добавил он, ловя за хвост сведения, всплывающие из недр изученной в школе истории.

Глаза Алана слегка прояснились.

— Понятно. А поближе… никого нет? Ну, кардиналов каких-нибудь… А то до Ватикана далеко. Можно и опоздать.

Фил так и выпучился на сумасшедшего парня.

— Ты что… Серьезно? К Папе собрался писать?

— А что ж еще делать-то? — ореховые глаза смотрели спокойно, хотя слегка затравленно — так, наверное, глядит больной на хирурга, понимая, что операцию надо делать, хотя и очень страшно… Но понятно же, что надо. Давно уже понятно. — Надо же пытаться. Почему бы и не Папа.

— И что, ты пошлешь ему письмецо в Ватикан… Годика через два он его, может, даже прочитает. Не будь придурком.

— Можно и не письмо. Можно и самому явиться.

— Самому?.. К Папе, главе Вселенской Ортодоксальной церкви?.. Он, конечно, будет счастлив тебя немедленно принять. Увидит и расцелует.

Алан встал. Филу, как ни смешно, показалось, что сейчас этот сопляк бросится бить его в глаз — но тот только прошелся по комнате из угла в угол, остановился посредине, покачиваясь на носках.

— А ты что предлагаешь? Есть идеи?

— Нет, — честно признал Фил, со стуком отставляя чашку. — Но и у тебя, цыпленочек, их тоже нет. Потому что эта чушь насчет Папы — не идея, а сопля.

Алан был так гробово сосредоточен, что даже пропустил мимо ушей ненавистного «цыпленочка». Странное дело: этих двух противоположных людей объединял третий, объединял через любовь к нему, Рику — и сейчас, когда он попал в беду, продолжал их объединять. Рик с черными широкими бровями, Рик с громким, открытым смехом, Рик в голубой рубашечке, Рик с почти непоправимым несчастьем…

— Вовсе не сопля. Папа действительно может найти на них управу. Папу любой церковник послушается. Потом, вот святой Франциск дошел же до Папы — а он тоже был убогий, вроде нас… В рясе из старого мешка, с компанией таких же оборванцев. И Папа его принял и выслушал, потому что так было правильно.

Фил был не столь силен в жизнеописаниях святых. Он ошарашенно потер переносицу.

— Ну, это ж все-таки святой, — сказал он, потому что должен был хоть как-то возразить.

— Это неважно, — голос Алана был сухим и горячим. Да он слегка того, зачарованно понял Фил, однако же не в силах его заткнуть. При всем том, что Фил к нему испытывал, у этого мальчишки сейчас была странная власть… харизма. Огонь, позволяющий говорить. Идея, одержимость. То самое, чего никогда не бывало у Фила.

— Это совершенно неважно, к тому же тогда он еще не был святым. Просто городским сумасшедшим… Но он взялся за правильное дело, и Господь ему помог. И нам поможет, если будем просить… Стучите, и откроют вам. Только не стучать нельзя, потому что время уходит.

Вот чего-чего, а лекций о Господе Фил сейчас не мог пережить. Конечно, он был христианин; но некоторых вещей, по его мнению, не стоило никогда говорить вслух, чтобы они не стали ложью. К тому же его мутило от всего церковного… Сразу вспоминался крест над входом в инквизиционный «домус».

У него в голове все обстояло проще. Рик в беде, и надо хоть свернуть себе шею, но сделать что-нибудь… Все, что только возможно.