Южане куртуазнее северян (СИ) - Дубинин Антон. Страница 23

— А что, Дворянин, он и в самом деле ничего! На вид, по крайней мере…

Понадобилось немало времени, чтобы убедить девицу, что она очень сильно ошиблась домом. Ей пришлось дать немного денег за напрасное беспокойство, ибо она обиделась и принялась весьма громко кричать, причем не на Кретьена, а на растерянного Годфруа, который, как всегда, не преуспел в своих благих намерениях. Потом она ушла наконец, Годфруа, что-то лопоча, убежал вслед за нею, а потом вернулся, крайне раздасадованный, швырнул шляпу на пол и грозно заявил, что больше никогда для Кретьена, свиньи неблагодарной, и пальцем не пошевелит. Люсиль — такая хорошая девушка, чистоплотная и надежная, а теперь она обиделась и больше дела с ним иметь не захочет, а все из-за одного надутого, исполненного гордыни ученого осла… Все, хватит. Больше я твоей никчемной жизнью не занимаюсь.

За что Кретьен был голиарду очень и очень благодарен — он сам как раз собирался его о чем-то подобном попросить.

Для пущей экономии денег вскоре в его комнату подселился Ростан. Бывшее же Ростаново обиталище недовольно ворчащая мадам Сесиль сдала в тот же вечер заявившейся к ней парочке валлийцев — два близнеца, рыцарь Камелота и рыцарь помойки, притащили все свои небогатые пожитки: пару узелков, одеяло, котелок и желтого драного кота. Кот был на удивление похож на Дави; Дави его и расхваливал хозяйке как отменного крысолова. Впрочем, через несколько дней этот предмет раздоров школяра и хозяйки дома бесследно исчез — то ли со свойственным котам эгоизмом нашел себе новое пристанище, то ли мадам Сесиль его просто отравила. Дави сказал, что дела так не оставит, и притащил другого кота — еще более потрепанного жизнью, даже одноухого. Этот в первый же день оправдал свое призвание — задушил здоровенную крысу и положил ее, как боевой трофей в дар сюзерену, Дави на подушку. Сюзерен, однако, не был доволен подношением, и после третьего окровавленного подарка на постели самолично выставил непонятливого охотника за порог…

Аймерик тоже не терял времени даром. Он посещал лекции не абы кого — новой теологической знаменитости, основателя схоластической методы, того самого, кто учил не слушать авторитетов, а слушать только доводы разума. Конечно же, это был тезка Кретьена, Ален де ль`Иль, то бишь Островной, — непримиримый враг еретиков и большая умница; брал он за обучение дорого, зато был, по слухам, почти что святой. Недаром его прозвали «Универсальным доктором» — его свод лекций «Искусство веры католической» был вполне достоин взимаемой платы, и стихи он писал тоже хорошие — Аймерик цитировал из Аленова «Антиклавдиана», и даже придире Ростану нравилось, хоть он аллегорий и не любил, особенно религиозных. «Есть поэты, которые любят стихи, и поэты, которые любят свои стихи», — дразнил его Кретьен, уже почти подготовивший друзьям сладкий гостинец — новый роман, и Ватес Ватум сдвигал брови и грозил грубому франку скорой расправой…

Они с Ростаном, кстати, отлично уживались вместе — Пиита был настоящая свинья в быту, точно такая же, как Кретьен, и они вдвоем, захламив комнату с двойной скоростью, потом вели тихие бои с хозяйкой, порывавшейся в комнате прибраться. Одна неприятность — Ростан написал несколько новых стихотворений, одно из которых, особенно ужасная альба, начиналось словами «Я стенаю, вгрызаясь в стену, Потому что за ней рассвет». «Бедная девушка», — лаконично заметил Гвидно, прослушав эту трогательную песнь ровно до половины…

В окно, когда Кретьен писал по ночам, смотрела большая-большая звезда. Неискушенный в астрономии поэт думал, что это — звезда из Арфы Артура, лиры, горящей над Логрией, по крайней мере, над ее «мирскими братьями» — Пиита тихо посапывал, накрывшись с головой одеялом, и Кретьен, не зная еще, что эта покалывающая холодом тоска по Раю, который вроде бы утрачен, хотя непонятно, когда и как успел стать твоим, называется Совершенным Счастьем, задувал свечу и тихо сидел в темноте…

…А ведь какой это был удачный день — Рождество Христово одна тысяча сто шестидесятое!.. Четвертый месяц изучения Старых Дигест, когда под руководством мудрого, хотя и юного на первый взгляд магистра Одоферда Кретьен дошел уже до одиннадцатой книги Кодекса… Одоферд нимало не разочаровал своих слушателей: воистину, даже такой раздолбай, как Ростан, хочешь — не хочешь, чему-то у него мало-помалу учился, а о Кретьене с усидчивым Николасом и говорить нечего. Одоферд вследствие своей молодости, сближавшей его с учениками, был, что называется, «своим парнем» — не надменным, готовым объяснять и поправлять, даже не жадным — давал собственные книги на руки школярам… Строил он свои лекции так, что и последний тупица бы извлек из них хоть какие-то крупицы знания: сначала вкратце излагал план главы, потом пояснял кратко и отчетливо каждый закон, потом зачитывал и комментировал текст и снова излагал его смысл, и, наконец, принимался копаться в противоречиях и дополнительных особенностях законов, всегда приветливый, невысокий и негромкий, смуглый, как южанин… Правда, к сожалению, его отличный дом неподалеку от моста соседствовал с жилищем Ожье-Имажье, и Кретьен всякий раз испытывал легкое содрогание, проходя мимо знакомого окошка — хотя Пьер-Бенуа давно съехал с этой квартиры, так и казалось, что вот он высунется и крикнет какую-нибудь гадость. Например, «Ты у меня за это отве-етишь…» Но все это были пустяки, ложные тревоги, и рыцарь Камелота, сжимая свои окрепшие в схватках кулаки, думал, что теперь и без помощи друзей навалял бы незабвенному магистру по первое число. Зато мэтр Одоферд всегда был готов задержаться после обеда, чтобы потолковать об обожаемом Риме и его праве лишний часок; и молодость ничуть не вредила ему — сей достойный нимало не походил на тех юнцов в магистерских туниках, описанных в голиардской злой песенке:

— На себя бы посмотрел, — весело отозвался Ростан, хлопая друга по плечу. — Вы, достойный сир, сами-то куда направляетесь? Небось не на диспут! И не филологией заниматься! А пить, милый друг, именно пить!..

— Ну, так Рождество же, — хмыкнул Аймерик, запахивая свой толстый, подбитый мехом синий плащ. — У кого хватит совести учиться на праздник?..

— Нас ждет Кана Галилейская, и все тут! А, черт… — это сир Ален наступил ногой во что-то мерзкое, наверно, в нечистоты; вот чем-чем, а чистотой знаменитый Град Словесности никогда не отличался.

— А, прости Господи. Сир Бедивер, вы же идете впереди! Не свинство ли с вашей стороны не предупреждать, что тут… извините… дерьмо, господа!..

Николас, обернувшись, молча улыбнулся, развел руками. Узкая улочка, освещенная только сиянием редких окошек кабаков, осветилась его улыбкою — тихой, ослепительной, такой дикой применительно к пустяшной теме разговора, к этому грязному великому городу, но столь подходящей к священной ночи…

— А, ладно… Споем? Споем, сиры! Восславим Господа нашего!

Пятеро рыцарей Камелота — Ростан и Гюи слегка уже хмельные, а остальные просто очень радостные — остановились под медленным, таявшим, не долетая до земли, обжигающе-благим снегом и затянули песню, рождественский гимн, немудреные слова которого — «Радуйтесь, люди, вот Христос родился…» — не значили почти ничего, потому что главный смысл их был в Радости.