Любовь и Ненависть - Эндор Гай. Страница 17

Собеседники часто ставили его в тупик. Тогда он резко отворачивался, советуя прочесть его эссе. Если не понравится, можно разорвать его в клочья. И пусть его оставят в покое!

Но чем больше он проявлял свою дерзость и неумение себя вести в этом городе подчеркнутой воспитанности, тем большим центром притяжения становился. Весь Париж был не прочь принять этого «дурно воспитанного грубияна», и парижане любовно прозвали его: «Наш Жан-Жак», «наш добрый Жан-Жак», ибо у всех постоянно скучавших богатых людей вдруг появилось такое захватывающее развлечение — выслушивать в свой адрес брань Жан-Жака. Вокруг него собирались толпы людей, и если им не удавалось поговорить с ним, на него просто молча глазели, словно он только что свалился с Луны. Все были сильно взволнованы неожиданными тезисами Руссо. Все, но только не Вольтер…

Жан-Жак, естественно, сразу послал ему экземпляр своей брошюры. Так поступил и Дидро со своим памфлетом «Письмо о слепоте». Но, в отличие от Дидро, Руссо не получил ответа от Вольтера. Даже уведомления о получении. И само собой, никакого приглашения разделить трапезу с мудрецами. Кстати, сейчас Вольтер вращался в кругу знаменитых интеллектуалов, которых Фридрих собрал у себя в Потсдаме.

Ни слова. Ни единого слова от Вольтера… А может, Вольтер до сих пор обдумывает большое, аргументированное послание? Несомненно, думал Руссо, это будет опровержение его теории. Ведь Вольтер всегда обожал науки и искусство. И все же разве не мог такой великий философ, как Вольтер, по достоинству оценить деградацию человека по сравнению с его примитивным благородством в далеком прошлом?

Пусть это будет опровержение, даже болезненное сдирание кожи с Руссо — он все равно придет от этого в восторг. Это стало бы предлогом, чтобы изменить свою нынешнюю позицию, которую с каждым днем становилось все труднее защищать. Он сам затратил столько лет на совершенствование в искусстве и в науках, а теперь отказался от всего этого.

Как будет чудесно, если Вольтер укажет ему, как поступить. Руссо был нужен ответ от «учителя». Все равно: похвала или упрек. Хотя бы слово, еще одно дуновение в сторону Жан-Жака из его склянки с духами.

Но увы, Вольтер молчал. Словно Руссо вовсе не было. Некоторое время спустя по Парижу начала ходить остроумная эпиграмма, которую приписывали Вольтеру. Эпиграмма стала популярной не без стараний «громогласной трубы» Вольтера Тьерио.

Прусский король спрашивает Вольтера:

— Вы читали эссе Руссо?

— Да, — ответил тот, — я читал его, сир. Весьма красноречивое эссе. Должен признать, что еще никогда красноречие так красноречиво себя не осуждало.

Это задевало, причем серьезно и глубоко. Если, конечно, автор — на самом деле Вольтер. Но ведь это могла быть и подделка. Эти ленивые хлыщи часто приписывали Вольтеру то, чего он никогда не говорил. Но все равно эта остроумная вещица сразу возымела действие на парижскую публику. Руссо чувствовал, что люди все больше размышляют о парадоксальном характере его позиции. Теперь при разговорах с ним некоторые многозначительно улыбались. Ему казалось, что он постоянно слышит смех Вольтера, долетающий до него из Пруссии. «Кто такой этот Жан-Жак Руссо, который использует печатный станок, чтобы напечатать свое эссе, осуждающее печатное дело?» — так, по слухам, написал Вольтер одному из своих парижских корреспондентов.

До сих пор Жан-Жак не верил, что эти строчки принадлежат Вольтеру. Теперь все яснее понимал, что ходит по лезвию ножа. Ему вовсе не нравилось шагать по канату великого над пропастью смешного. Раскачиваясь из стороны в сторону от дуновения любой язвительной шутки Вольтера, он мог в любой миг сорваться и свалиться — тогда его осмеют как неловкого, неудачливого клоуна. Известно, что Париж невозможно долго удивлять одним и тем же. Те, кто так восторженно принимали его еще вчера, сегодня могут с презрением от него отвернуться.

Ну а каков финал его славы?

Ладно, он всем еще покажет! Он намерен доказать этим парижанам, что перед ними человек, который умеет отстаивать свои убеждения. Человек, для которого жизнь — далеко не шутка и не дешевая игра. Наконец, он — человек, который готов защищать свою позицию даже ценой собственной жизни.

«Vita impendere vero!» Эта фраза на латыни станет его лозунгом: «Я посвятил свою жизнь истине!»

Позднее, когда он стал известным человеком, семья Дюпенов приняла решение отметить заслуги своего секретаря и помочь ему жить соответственно его репутации. Зять мадам, тот самый месье де Франкей, вместе с которым Руссо посещал курсы химии, предложил ему еще одну должность — главного бухгалтера семейной фирмы.

Дюпены являлись членами небольшого круга откупщиков и ежегодно участвовали в торгах для получения права собирать налоги на территории всей Франции. Жан-Жак, ставший главным бухгалтером одной из таких групп, мог рассчитывать на большие деньги. Генеральные откупщики, как их обычно называли, каждый год прикидывали сумму будущих налогов, а когда получали, немедленно сдавали во Французское казначейство, постоянно испытывавшее дефицит в «живых деньгах». Все, что собирали сверх этой суммы (обычно шесть миллионов франков), они приписывали себе. Поэтому такие семьи, как Поплиньеры, Дюпены, Сен-Джеймсы, Лавуазье, жили на широкую ногу, почти ни в чем не уступая ни знатным герцогам, ни самому королю. Как главный бухгалтер Руссо с полным основанием надеялся приобрести небольшую долю прибылей. Со временем он, возможно, даже станет полноправным партнером. Остроумный философ Гельвеций [73], сын доктора, нажил на этом целое состояние. Почему же не попытаться ему, Руссо?

Но можете себе представить, какой эпиграммой на это откликнется Вольтер! Жан-Жак — сборщик налогов! Руссо торопливо написал Дюпенам прошение об отставке. Он мог, конечно, оставаться личным секретарем мадам, так как его услуги вполне соответствовали жалованью. Но ни в коем случае — бухгалтером!

Дюпены остолбенели. Они предложили ему эту должность не только как вознаграждение, они оказали ему честь, выказали свое восхищение. Все семейство явилось к Руссо, чтобы выяснить причину отказа. Они просили еще раз хорошенько подумать. Но Руссо уже все решил.

— Как я могу проповедовать свободу, бескорыстие и нищету, если сам не следую своим принципам, — объяснял он. — Разве можно обвинять мир в лицемерии, оставаясь лицемером? Люди должны убедиться, что в этом лишенном твердых убеждений мире существует хотя бы один человек, который не боится их защищать.

Дюпены настаивали.

— Вы, наверное, не видели того, что пришлось наблюдать мне: крестьяне порой вынуждены прятать хлеб, вино, мясо только потому, что сборщики налогов могут пронюхивать, что они не умирают с голоду? Это я должен удивляться тому, что вы не подаете в отставку, а продолжаете жить на доходы, получаемые от такой несправедливости. Нет, когда речь идет о выборе: на чьей я стороне — угнетателей или угнетенных, — я не стану колебаться ни минуты.

Напрасно Дюпены пытались заверить Руссо, что не они устанавливают законы о налогообложении. Они просто принимают участие в торгах на право их сбора.

— Если мы подадим в отставку, кто же будет их собирать? Возможно, нам на смену придут более свирепые, более жестокие люди. Может, мы тем самым сослужим этим страдальцам дурную службу?

Жан-Жак в ответ только пожал плечами. На этот вопрос он не желал отвечать. Он знал только одно: он сам должен прислушиваться к голосу совести. По Парижу поползли разговоры об удивительном, добродетельном, неподкупном человеке.

К нему пришли Дидро, Гримм, Клюпфель, Дюкло [74], чтобы узнать, в чем, собственно, дело. Они интересовались, как Руссо теперь намерен сводить концы с концами. Сочинительством больших денег не заработаешь. Ну, что он получил от своего эссе, кроме популярности?

— Я считал, мне повезло, что удалось найти издателя для тебя. Писсо согласился напечатать твою книжицу бесплатно, за свой счет. А все другие требовали деньги. Ведь никто не был уверен, что удастся продать хотя бы дюжину экземпляров.