Любовь и Ненависть - Эндор Гай. Страница 64

Само собой, в последнюю ее поездку в Люневиль ее сопровождал верный друг Вольтер. Де Сен-Ламбера там не оказалось. Будучи не в силах глядеть на ее мучения, он решил уехать на несколько дней в соседний Аруэ.

Два дня спустя она родила девочку. Ко всеобщему удивлению, роды прошли гладко. Де Сен-Ламбер вернулся в Люневиль, и все было хорошо, ничто не предвещало тревоги, тем более трагедии. Вдруг у Эмилии резко поднялась температура. Она потребовала принести ей прохладительный напиток. Она выпила довольно много. Рядом с ней находились де Сен-Ламбер и секретарь Вольтера. Обменявшись с больной несколькими словами перед сном, де Сен-Ламбер пошел к себе. Через несколько минут после его ухода она умерла. Ребенок тоже. Тогда произошла знаменитая сцена: Вольтер упал на каменную дорожку возле будки часового. Увидев своего соперника, который прибежал, чтобы поднять его, он закричал:

— Это вы ее убили! Вы отняли ее у меня! — и потерял сознание. Очнувшись, в приступе злобной ярости Вольтер заорал: —Ах, Господи! Месье, кого вы поставили в известность, что собираетесь сделать ей ребенка? — Де Сен-Ламбер пошел прочь, не промолвив ни единого слова. Каждый из них по-своему переживал эту потерю.

Двадцать третьего сентября 1749 года Вольтер писал из Серея своему другу д'Арженталю: «Я потерял не любовницу, я утратил половину самого себя, душу, для которой сотворена моя собственная, друга двадцатилетней давности, которого я знал еще ребенком. Самый нежный отец не в силах так любить единственную дочь».

Вся жизнь его рухнула. Для чего Бог дал людям разум? Не для того ли, чтобы думать о предосторожностях? Для чего нам даны двери? Не для того ли, чтобы тихо закрывать их, если мы не в силах противостоять позывам, не предназначенным для чужих глаз? Кто мы все такие: звери, дикари? Почему мы должны поступать так, как хочется, нисколько не заботясь о возможных последствиях?

Глава 24

Я НЕ СТАНУ ВАС МАРАТЬ

Для Руссо все, однако, обстояло иначе. Долой лицемерные предосторожности! Долой все попытки замазывать истину! Долой ложь! Он этим всем сыт по горло из-за гнилой морали своего времени. Все, он освободился от этого!

Кроме того, что им с мадам д'Удето скрывать? То, что они любят друг друга? Или что, по крайней мере, он любит ее? Что тут прятать? Все это реальность. Он не собирается пачкать ее грубой ложью. Это — настоящая любовь, которой Руссо никогда прежде не испытывал. Ни с мадам де Варенс, ни с Терезой. Это была любовь со всей ее стихийной силой.

Но все целомудренно. Высоко целомудренно. И поэтому ему нечего скрывать. Ему не нужны предосторожности. Ему не нужны никакие трюки. Напротив, пусть весь мир все видит, пусть восхищается. Вот она, великая, прекрасная, целомудренная любовь! Разве может быть иначе у такого человека, как он? Или у такой женщины, как мадам д'Удето?

Он — человек чести, гражданин Женевы. Она — уникальная в мире женщина.

Все лето и всю осень эти двое встречались почти ежедневно. Казалось, они живут вместе — настолько влюбленные стали необходимы друг другу. Мадам сняла домик в Обонне, расположенном в нескольких милях, и они встречались либо у нее, либо на природе. Иногда она приезжала в поместье свояченицы. Они подолгу гуляли вместе. Ей так нравилось говорить о де Сен-Ламбере, который наполнил счастьем ее жизнь. И он, Руссо, даже поощрял любимую на такие разговоры, хотя каждое такое слово жгло его, как раскаленный уголек. Он касался руки мадам, их пальцы переплетались. Она все ощутимее отвечала Жан-Жаку на его прикосновения. Так они долго молча бродили, наслаждаясь тишиной. Шли, покуда он, тяжело вздохнув, не начинал говорить о своей работе, о своей Юлии д’Этанж. О той безнадежной любви, которая связывала ее с Сен-Прэ.

Так постепенно, мало-помалу он приучал ее к своему новому мышлению. Он говорил ей о том, как жалеет человека, рожденного свободным, но закованного в цепи. И во всем виноваты плохие власти, неэффективные законы, отвратительные религии, никудышная система образования и воспитания, дурные обычаи. Учителя, воспитатели пичкают их абсолютно не нужными знаниями. Сколько же нужно сделать в этом мире, чтобы излечить его? Сколько еще предстоит человеку пережить страданий, какие моря крови ждут его впереди, чтобы улучшить мир. Когда Жан-Жак сбивчиво говорил об этом мадам д'Удето, становилось ясно, сколько долгих лет он размышлял над этим, как велика его любовь к людям. Как мечтал он видеть их совершенными.

Его искренность вызывала у мадам д'Удето слезы. Он плакал вместе с ней. Что это было — любовь?

Наконец мадам восклицала:

— Ах, ни один мужчина на свете не умеет так любить, как вы! Кроме де Сен-Ламбера, — тихо, торопливо спохватывалась она.

— Да, кроме де Сен-Ламбера, — послушно повторял Руссо. И если у него когда-нибудь возникало желание убить де Сен-Ламбера, то сейчас был именно такой момент.

Для чего все скрывать?

Словно для того, чтобы доказать всем полную невинность своих отношений, они прохаживались иногда взад и вперед по террасе замка д'Эпинэ. Такие показательные прогулки длились иногда часами: пусть все посмотрят. И домашняя прислуга, и вообще вся деревня.

И, само собой, мадам д'Эпинэ, которая, казалось, старалась не попадаться им на глаза, хотя ее невидимое присутствие постоянно ощущалось. Она была там, за шторой, откуда наблюдала, как ее «медведь», ее «дикарь» прогуливается под ручку с ее свояченицей.

Но на Руссо это не действовало. Даже когда слухи об этом достигли Парижа и во всех фешенебельных салонах заговорили об увлечении аскета-философа Жан-Жака мадам д'Удето.

— Подумать только! Наш «маленький» Жан-Жак влюблен! Кто бы мог себе представить! Попробуйте догадаться — в кого? Никогда не угадаете!

К ним даже приезжали из Парижа, чтобы собственными глазами во всем убедиться. Среди них был и барон де Гольбах, атеист и философ, он тоже захотел посмотреть на этот спектакль. Гольбах остался на обед, чтобы побыть в компании мадам д'Эпинэ и Руссо, за едой он без умолку болтал, делал сотни замечаний, — одно забористее другого, и мадам то и дело хваталась за живот, чтобы не лопнуть со смеху. А Жан-Жак слушал его с глупой улыбкой — до него не доходили самые остроумные шутки веселого барона. Он не очень понимал, что происходило. Барон вышучивал любовь? Но что смешного в любви? Каким потрясающим чувством юмора наделены все вокруг! Вот только он, Жан-Жак…

Не правда ли, странно, что он, являясь мишенью всех этих забав, сам не принимал в них никакого участия? Он просто ничего не понимал. Его еще удивляло, почему у барона, такого веселого и остроумного, столь злые глаза. Руссо знал одно. Он на самом деле безумно влюблен, но люди не должны над этим глумиться. Он страстно влюблен в мадам д'Удето, а она страстно влюблена в другого. Оба без ума от любви, только объекты их наваждений не совпадают. Но если это так, то ведь не грех и поплакать, не так ли? Так должны поступать искренние, симпатизирующие Жан-Жаку люди. Те, что считают себя его друзьями.

Однажды Руссо потребовал от мадам д'Удето ответа:

— Вы смеетесь? Надо мной? Неужели я настолько смешон?

— Вы? Смешны? — смутилась она.

— Так ответьте мне, прошу вас, ответьте. Вы смеетесь надо мной? Признавайтесь!

— Но, мой дорогой Руссо, — отбивалась она, — почему я должна над вами смеяться?

— Не знаю. Я просто спрашиваю, смеетесь ли вы надо мной? Мне нужно знать!

— Но как можно смеяться над другом, который так дорог? — возражала мадам.

— Может, потому, что я… — Он не находил нужных слов. — Может, потому, что я… такой дряхлый…

— Дряхлый? Как вы можете такое говорить! Во-первых, вы совсем не дряхлый. А во-вторых, кто из-за этого посмел бы смеяться над вами? Неужели вы думаете, что я способна на такую глупость?

— Я хотел сказать, потому что я стар, — уточнил он.

— Но вам еще нет и пятидесяти, — возражала мадам д'Удето.

Вероятно, придется высказаться пояснее.

— Короче говоря, потому, что я не настаиваю на более красноречивом доказательстве вашей привязанности ко мне. Потому что я не настаиваю на решительном доказательстве.