Странники в ночи - Быстров Андрей. Страница 4

Дом епископа Альваро Агирре (или Альваро Торквемады Агирре, если угодно) располагался на широкой и тихой улице Мендес в пяти кварталах от Ронда-Мартоса, близ площади Кристо-Долора. Похожий на небольшой замок, окруженный парком и кованой оградой, он стоял поодаль от остальных домов, точно высокомерно чурался их соседства. Любой из счастливых обладателей апартаментов на улице Мендес - будь то знатный дворянин или богатый торговец - старался как можно быстрее и незаметнее проскользнуть мимо угрюмого строения с узкими, напоминающими бойницы окнами. Каждый ощущал себя виноватым, и всех страшило багровое зарево костров, будто наяву грезящееся за каменными башнями.

Карета остановилась, и Агирре шагнул на мостовую под звон далеких церковных колоколов. Навстречу ему двигалась расфранченная пара. Молодой человек в синем камзоле с продольными разрезами, в белоснежной рубашке, со шпагой на украшенной золотой бахромой перевязи, поддерживал под руку девушку в бархатном платье с розеткой из лент и жемчуга на груди. Они увидели Агирре, и Агирре увидел их. Мгновенное замешательство отразилось на лице молодого человека, но переходить на другую сторону улицы было уже поздно - теперь это смотрелось бы как вызывающая демонстрация. Франт стиснул локоть своей дамы и с напускным безразличием отвернулся от черной кареты, мысленно кляня себя за то, что не обратил на неё внимания издали, увлеченный амурной болтовней. Бледное лицо Альваро Агирре осталось невозмутимым. Он привык к тому, как на него реагируют люди... Привык, но не смирился, подспудно отвергая тем самым один из основных догматов веры.

Слуги распахнули ворота, и Агирре прошествовал к дверям, также распахнувшимся при его приближении. Сбросив на руки подоспевшему слуге черный плащ, епископ медленно поднялся по ступеням гранитной лестницы. Он не прикасался к перилам, источавшим гробовой холод, держался прямо, смотрел перед собой.

Кабинет Агирре являл пример подлинного аскетизма. Лишь большой стол из некрашеного дерева и простые табуреты составляли обстановку простой комнаты с пятью стрельчатыми окнами, забранными свинцовыми переплетами. Однако здесь были книги - разумеется, Библия, разумеется, полный Аристотель и канонические богословские труды... Было и несколько ДРУГИХ книг. О нет, не еретических - епископ Толедо не позволил бы себе держать в кабинете подобные сочинения, хотя высший долг повелевал ему знакомиться с ними во время отдельных процессов. Эти ДРУГИЕ книги... Увидев их, посторонний не усомнился бы в истинной ортодоксальности Альваро Агирре, и все же... Скажем так, отец-инквизитор мог бы обойтись и без них. Например, без спорной рукописи монаха Франциско Сантореза, работы весьма апокрифической.

Почти сразу после того, как Агирре вошел в кабинет, слуга почтительно доложил о визите человека, известного под именем Санчес. Агирре ждал его и жестом приказал проводить наверх.

Санчес выглядел как-то неопределенно, даже о его возрасте можно было судить лишь приблизительно. Встретив этого человека на улице, прохожий не задержал бы на нем взгляда и тут же забыл о нем... А сам сеньор Санчес, как и полагается платному шпиону Святой Службы, не забывал ничего, никого и никогда.

Агирре устремил на посетителя сумрачный взор.

- Ну? - процедил он.

- Марко Кассиус только что вернулся в лабораторию, монсеньер, - глухим голосом сказал шпион. - Он там.

- Никаких приготовлений к отъезду?

- Нет.

- Странно. - Агирре опустил голову, ссутулился, отчего стал похож на сердитого грифа, и снова повторил. - Странно.

В самом деле, почему старый алхимик так спокоен? Предполагалось, что зная о грядущем аресте (а он несомненно если и не был уверен, то мог достоверно догадываться), Кассиус засуетится, бросится в бега и будет схвачен в пути, что послужило бы дополнительным косвенным доказательством его вины.

Постояв немного у окна, епископ выпрямился.

- Хорошо, - произнес он с раздражением. - Так или иначе, время Марко Кассиуса подошло к концу.

2.

12 октября 1978 года

Порой из непроницаемых глубин подсознания всплывают неотличимые от ночных кошмаров образы ДНЯ. Их можно ощущать, их можно чувствовать, но о них ничего нельзя ЗНАТЬ.

Аня сидела одна в своей комнате, за любимым письменным столом, имевшим неопределенный соломенный цвет. Обессилившая от дум, она прятала лицо в ладонях... Теперь так часто бывало с ней.

За окном невидимый художник, предпочитающий мрачные тона, залил все от земли до самого неба густой фиолетовой краской и понемногу добавлял черную. Город, как подводная лодка, опустился на сумеречное дно. Заморгали испуганные светофоры, вытаращились в темноту освещенные окна зданий, засияли радостью витрины, с нетерпением дожидавшиеся своего часа, заскользили по асфальту золотые отсветы фар автобусов и троллейбусов. Надвигавшаяся ночь вкрадчиво шептала, что пора подумать о чем-нибудь необычном...

Третий день Аня Данилова оставалась в одиночестве в большой квартире, опустевшей после отъезда родителей. Они уехали в Ленинград на похороны тети Лизы, сестры Аниной мамы. Супруг тети Лизы, Александр Львович Штерн, занимал какой-то ответственный пост в Ленгорисполкоме, но сердце его было отдано коллекционированию живописи. Однако это совсем не значило, что он не любил никого и ничего, кроме своих картин... Смерть жены стала настоящим горем для Александра Львовича. Он надеялся, что приедет и Аня, да и ей самой хотелось увидеть дядю, к которому она была очень привязана, обнять его, сказать слова утешения и сочувствия... Увы, родители Ани и слышать не желали о том, чтобы дочь пропускала занятия в школе. Ей пришлось остаться. Долгими вечерами пустая квартира начинала казаться ей огромной, а тени в углах угнетали, почти пугали.

На столе перед Аней лежал билет на популярную в городе дискотеку "Синий Лед", выжившую благодаря снисходительной благосклонности райкома комсомола. Билет был подписан кем-то из комсомольской администрации Ленинского района, имел внушительную синюю печать и приветливую шапку-обращение "Дорогой друг!" Из текста под обращением становилось ясным, что означенного дорогого друга ждут в новом Дворце культуры металлургов, то есть в паре кварталов от дома Ани Даниловой. Стоил этот пропуск в рай весьма недешево - десять рублей, но Ане он достался бесплатно. Билет подарила ей от избытка добрых чувств школьная подруга, которую Аня спасла от двойки по физике, дав списать второй вариант самостоятельной работы. Впрочем, не поссорься подружка с приятелем, она едва ли проявила бы подобную щедрость. Разбитое сердце располагает к благотворительности, особенно если таковая выглядит как самопожертвование.

Аня не была любительницей всевозможных дискотек и прочих народных гуляний, она обычно старалась избегать толпы. Но не лучше ли все-таки пойти, чем сидеть здесь, страдая от собственной неподвижности?

Быстро, чтобы не передумать, Аня переоделась. Ее вечерний туалет состоял из кожаных брюк и шоколадно-коричневого свитера с вычурной иностранной надписью (смысл косо летящих поперек груди слов Аню совершенно не интересовал). Лихо распустив медного цвета волосы, тяжело рухнувшие вдоль спины, Аня покинула квартиру и вышла из подъезда.

Она чуть не захлебнулась вечерним холодом, стремительно шагая по улице. Мерзли щеки и стыли ладони: к счастью, идти предстояло недалеко, и через несколько минут перед Аней возникло футуристическое сооружение из стекла и бетона.

На площади у Дворца культуры металлургов прогуливались выбравшиеся подышать свежим воздухом (или сигаретным дымом) одинаковые девушки. Их оттененные серебряным, розовым, серым, синим, зеленым глаза возбужденно поблескивали. Казалось, что одно и то же лицо смотрит с разных сторон... Одинаковые девушки одинаковыми жестами стряхивали пылинки с желтого вельвета, разглаживали несуществующие складки, одергивали воротнички, засовывали руки в карманы и делали вид, будто им все надоело.

По главной лестнице Аня поднялась в Цветной Зал. В громадных колонках бушевала сумасшедшая музыка, над ними вращались эффектно сверкающие пирамиды, метались красные и зеленые лучи. С потолка свешивались гирлянды из блестящей фольги, шевелящиеся под струями нагретого воздуха. Внезапные фейерверки вызывали у публики бурный восторг. На небольшой треугольной эстраде приплясывал диск-жокей, разодетый как попугай из мультфильма. В коротких перерывах между оглушающими музыкальными номерами он расхваливал в микрофон достоинства восходящих поп-звезд.