Вольница - Гладков Федор Васильевич. Страница 108

— Вот это, господин купец, никак не годится.

Бляхин крякнул от боли и взглянул на свои пальцы: они окоченели, как мёртвые.

Наташа и Прасковея подхватили мать и вывели её в прихожую.

Прасковея вскинула голову и через плечо с негодованием бросила:

— Волки от голода бесятся, а богатые от наших обид и слёз дуреют.

Наташа с ненавистью подхватила:

— Не на меня напали…

Гриша, уходя, с учтивой улыбочкой, взволнованно проговорил:

— Именитые люди, а позволяют себе такие дикости…

— Мерзавец! — прорычал Бляхин, встряхивая руку. — Он мне, Прокофий, жилы порвал: кисть омертвела.

Хозяин трясся от хохота.

Приказчик уже знал, что произошло у хозяина, и держался на другом конце плота. Но когда подрядчица с хищной усмешкой нацеливалась на мать, он быстро шёл ей навстречу и хладнокровно предупреждал её:

— Рыба не клюёт…

— Зато я тебя заклюю, снулый чорт.

— Пока ещё клюква твоя не поспела, госпожа подрядчица. А поспеет — сорвём.

В этот день хозяин с Бляхиным катались по поселью на тройке рысаков с бубенчиками. Пьяные, они орали песни, пили прямо из бутылок и бросали их в окна домишек и в кур на улицах, а на базарной площади кидали в толкучку мелкое серебро и медь и помирали с хохоту, когда толпа бросалась собирать монетки и в драке опрокидывала лотки и ларьки. Ночью пробрались они и в Нахаловку, в те узенькие проулочки, где жили Харитон с Анфисой, но на них напала какая-то шайка. Фаэтон опрокинули, порубили колёса, обрезали постромки, а их так поколотили, что они едва очухались.

Рассказывали, что на других промыслах люди забеспокоились. У всех было общее недовольство: замаяли штрафы, харчи были голодные — обычная ржавая вобла, которая годами лежала в сараях, как отбросы, сырой, кислый хлеб, похожий на колоб, червивая крупа… Все были в постоянном долгу в хозяйской лавочке, где ватажники покупали в кредит приварок по безбожным ценам. Редко кто из рабочих получал на руки жалкие гроши. Люди голодали, тощали; валились с ног, и в каждой казарме лежали больные, которые лишались заработка. Заразные — тифозные, дизентерийные — оставались без ухода и заражали других. Каждый день хоронили в поселье по нескольку покойников. Много было сирот-подростков и малышей: они бродили по улицам, нищенствовали, копались в рыбных свалках или на базаре и питались отбросами. А где они ютились — никто этим не интересовался.

И вот в эти дни, когда купцы разъезжали по поселью на тройке и кутили, полиция куда-то спряталась. Она боялась мешать именитым толстосумам, перед которыми пасовали и астраханские власти. Но на промыслах рабочие и работницы начали волноваться, забеспокоилось и население. Кто-то незаметно и ловко разбрасывал «подмётные листки» и в мастерских, и на плотах, и в казармах. Листки читали с оглядкой, по уголкам. Неграмотные отдавали их грамотеям, а те собирали около себя кучки людей и читали им вполголоса. Боязливые уходили подальше от греха, некоторые ворчали, а кое-кто грозился пожаловаться начальству. В соседской мужской казарме избили двух пожилых солильщиков за такие угрозы.

Разгул купцов продолжался несколько дней. Кое-кто из старых рабочих и работниц гордились хозяином и его гостем:

— Размахнулось купечество… знай наших! Эх, и любит русский купец себя показать! Лютый на всякие щедроты. Бывало, так же вот нагрянут на свои промысла, развернутся — море по колено! Рекой вино льётся. Народ велят сгонять, угощенье выставляют. Величают их, а им лестно. В лавках весь красный товар скупят и велят расстилать по улицам. И на тройках по сукнам да по ситцам, как птицы, несутся.

Но над этими стариками смеялись и бондаря, и резалки:

— Эка, хвалитесь чем! Ведь они не по сукнам скачут, а по нашим спинам. Вино-то у них кровкой пахнет.

И злобно ругались:

— Взять бы их, кровососов, да на вешелах, как воблу, перевешать. Мы спины на них гнём, дохнем с голоду да с надсады, а они с жиру бесятся.

Когда купцы лихо проносились на тройке по улицам, жители прятались в дома. Стёкол не вставляли — боялись, что гуляки опять их выбьют. Дыры в окнах затыкали подушками и мешками. Как только купцы с рёвом и звоном бубенчиков врывались на базарную площадь, лавки торопливо закрывались, а лотошники разбегались в разные стороны. Только в трактире попрежнему играла «машина» и разноголосо кричали и пели пьяные голоса. Трактирщику отвалили большие деньги за разгром. Он очень был доволен этим разгромом, потому что содрал с купцов втридорога и ждал, что они опять ввалятся к нему и опять разбушуются.

И вдруг на промысле настала тишина. Тройку уже не подавали к крыльцу, а по ночам окна уже не горели ярким светом, и не было слышно ни песен, ни пляски, и не орали пьяные голоса. Через день хозяин, угрюмо-трезвый, прошёл вместе с управляющим по всем участкам работ и строго проверил каждый закоулок. Все видели, что рыбное дело он знает очень хорошо и замечает даже мелкие непорядки. На плоту он прошёл по рядам резалок и остановился перед скамьёй Прасковеи с Оксаной, всматриваясь в их работу.

— Хорошо работают — споро. И смутьянить мастерицы. Сразу видно: сидят, как наездницы. Эта рябая со мной разговаривала, как ровня, — с запросом.

Прасковея переглянулась с Оксаной и ответила недобрым голосом:

— Я не торговка, хозяин. А хотим мы, чтобы вместе с волосами не отрывали головы.

Хозяин остро вглядывался в неё и усмехался.

— Ну, ежели тебе не по нраву здесь, можешь итти на все четыре стороны.

— Нет, хозяин, отсюда не уйду: у меня на этой каторге сгорел ребёнок, и мук я много приняла. Лучше меня никто не знает, чего людям надо.

— Дерзко говоришь, ненавистно. Ты, как видно, не только своих резалок мутишь, а шуруешь и на других промыслах?

Прасковея не струсила и смело отрезала:

— Мутить мне нужды нет, хозяин: мутит всех каторга, голод, болезни и живодёрство. Одна подрядчица чего стоит! Недаром она человечиной торговала.

Подлетела Василиса и с бешеной дрожью в лице пронзительно закричала:

— Вы вот сами видите, Прокофий Иваныч, какая она подлая!

Но хозяин грубо отодвинул её тяжёлой рукой и пробурчал:

— Отойди! Про тебя верно сказала насчёт человечины. Не в бровь, а в глаз.

Он ещё раз прошёлся по плоту и остановился перед скамьёй Улиты и кузнечихи. Улита встала со скамьи и низко ему поклонилась, встала с поклоном и кузнечиха. Хозяину это понравилось, но он небрежно кивнул им головой и сердито ткнул пальцем в руки кузнечихи:

— Болячки, гной… И это всё в рыбу. Снять! Вылечит свои лапы, может опять сесть на скамью.

Кузнечиха заплакала. Но хозяин отвернулся и зашагал дальше. Управляющий почтительно шёл за ним. Подрядчица семенила за управляющим. Хозяин на ходу показал пальцем на руки ещё одной резалки:

— Снять!

И так он обошёл все скамьи и тыкал пальцем то в одну, то в другую резалку:

— Снять!

Управляющий повторял вслед за ним:

— Встань и иди в казарму!

Поднялись со скамей тринадцать женщин и одна за другой уныло ушли с плота.

Управляющий попробовал предупредить хозяина, что путина ещё не закончилась, и люди нужны дозарезу. Но хозяин повернулся к нему спиной и рявкнул:

— Подрядчица!

Василиса испуганно подбежала к нему.

— Я тебе, подрядчица, весь жир собью. Почему у тебя бабы работают гнилыми руками? Пакостишь товар. Про ватаги Пустобаева дурная слава пойдёт. Лечи свою бабью команду! Строго следи! А ты, управляющий, слепой верблюд. Должно быть, и на плоту не бываешь? Вон та рябая под орех нас разделывает.

Подрядчица застрекотала обидчиво:

— Я, Прокофий Иваныч, не подряжалась лечить резалок: это дело хозяйское. Больницы здесь нет: она в Ракуше. А доктор здесь визитами живёт. Вот вы сняли работниц, а они поурочно работают. Они будут бунтовать, что их заработка лишили. А жрать-то им надо?

— Раз навербовала — корми. Значит, сама довела их до этого. Гляди у меня: сколько ты уморила людей-то? Это у Пустобаева на промысле люди дохнут! Управляющий, чтобы этого не было!