Козы и Шекспир - Искандер Фазиль Абдулович. Страница 91

Есть два способа жизни. Первый — жить, угождая себе. Второй — жить, угождая Богу и тем самым угождая себе. Первый способ кажется наиболее ясным, выгодным, коротким. Но это иллюзия. Когда люди живут, угождая себе, они невольно завидуют друг другу, подозревая, что другой ловчее угодил себе. Отсюда взаимная ненависть, которая короткий путь превращает в бесконечный путь всеобщей борьбы друг с другом. Когда люди живут, угождая Богу и тем самым себе, они не испытывают зависти друг к другу. Бог не выделяет любимцев. Образно говоря, они чаще смотрят вверх, а не друг на друга. Им не надоедает смотреть друг на друга. Они смотрят друг на друга уже освеженными глазами.

Надо удивляться не тому, что первый путь практически почти всегда побеждает, ибо слаб человек. Надо удивляться тому, что идея второго пути, будучи тысячи раз побеждена первым путем, не умирает, а продолжает жить, что и доказывает ее истинность.

— Интересно, как у человека с годами изменяется отношение к истине. Известный исторический анекдот. Гете и Бетховен гуляют по дороге. Появляется коляска очень знатного человека. Гете глубоко кланяется ему, а Бетховен демонстративно неподвижен.

В юности казалось, что Бетховен прав в своей гордой независимости, а Гете поступил как жалкий верноподданный. Филистер. Так его называл Энгельс.

Теперь, в зрелости, я вижу, что они оба были правы. Бетховен своей подчеркнутой независимостью как бы говорит: уважать человека нужно за его личные достоинства, а не за высокое происхождение.

Гете своим уважительным поклоном говорит: нельзя внезапно порывать с традицией — это грозит хаосом и кровью.

И вот они поступили противоположно, но каждый по-своему прав.

— Более того! Бетховен был бы неправ без противоположного жеста Гете. И Гете был бы неправ без противоположного поведения Бетховена.

Историческая мудрость в этом единстве противоречий. Без уважения к традициям жизнь превращается в хаос. Без утверждения личного достоинства человека, независимо от происхождения, жизнь мертвеет. Новое должно пробиваться постепенно сквозь ветшающую традицию и само должно превращаться в традицию.

— А как ты думаешь, чем вызваны современные кавказские и среднеазиатские войны?

— Я думаю, что все причины, которые называют политики, внешние. Внутренняя причина, о которой многие воюющие и сами не подозревают, — это восстание молодых против восточной этики уважения и подчинения старшим. Молодой человек с автоматом в руке, воевавший и рисковавший жизнью, подсознательно добивается права не уважать стариков и не подчиняться им. Я и раньше бывал на Востоке и позже в горячих точках побывал. Сейчас бросается в глаза дерзкое неуважение к старшим со стороны молодых. Но на этом беспрекословном подчинении старшим тысячелетиями был организован быт на Востоке. Старики более или менее сдерживали страсти молодых.

— Но когда же эта трагедия кончится, если верить твоей версии?

— Трудно сказать. Скорее всего, когда молодой сделается стариком и сменит автомат на палку.

— Слишком долго! Не хочу этому верить! Может, все еще уляжется.

— Дай Бог!

— Не кажется ли тебе, что в знаменитом изречении Достоевского «Если Бога нет — все дозволено» есть некоторая риторика?

— Почему?

— Но ведь точно так же и инквизиторы, сжигавшие живых людей, могли бы сказать: во имя Бога — все дозволено.

— Но инквизиторы, ссылаясь на Бога, оправдывали свои преступления, тогда как Достоевский утверждает, что безбожие лишает человека серьезной нравственной защиты от преступления.

— Кстати, попытка при помощи молитвы и покаяния умиротворить совесть не есть ли в некоторой мере бессовестность?

— Но почему?

— В знаменитой русской поговорке «не согрешишь — не покаешься» есть веселый намек на желательность греха. Получается, что человек, согрешивший и покаявшийся, в чем-то выше человека, который и не грешил, и не каялся. В акробатике человеческого жульничества здесь вера превращается в страхующую сетку.

— Но если не давать человеку покаяться, он начнет совершать еще большие грехи.

— Не знаю, есть ли в христианстве какой-то срок, который человек должен выдержать с болью за свой грех, а только потом ему дать покаяться.

— Я тоже не знаю, есть ли такой срок. Ноя знаю, что человек без покаяния вырождается. Человек соприродно грешен, следовательно, покаяние должно сопровождать его всю жизнь.

— Стремление к преступлению в человеке лежит глубже, чем следование формуле: Бога нет, значит, все дозволено. Человек сначала мучился желанием преступления и его недозволенностью. И вот это желание преступления победило и сотворило формулу: Бога нет — все дозволено. И он себе все дозволил, но желание преступления явилось раньше формулы. Не формула сотворила преступление, но желание преступления сотворило формулу.

— Но для многих неразвитых душ отсутствие Бога означает вседозволенность. «Крой, Ванька, Бога нет!» — говорили в революцию. Пророчески предчувствуя все это и пытаясь все это остановить, Достоевский и сказал: «Если Бога нет — все дозволено».

— А как же великая свобода выбора между Добром и Злом, данная нам Богом?

— Свобода выбора не противоречит подсказке человеку в сторону Добра. Ведь подсказка в сторону Зла все равно происходит беспрерывно.

— Так что же такое покаяние?

— Покаяние оставляет память о грехе, но уже без боли.

— Боюсь, что на практике происходит не так. Происходит забвение греха. Бог простил, забудем и мы.

— Это неразрешимый вопрос. Для одного человека так. Для другого по-другому. Остановимся на такой мысли. Человек, который согрешил и искренно покаялся, в чем-то богаче, чем человек, который и не грешил, и не каялся. Но человек, который не согрешил и не каялся, — лучше.

— Кто выше — человек, который почувствовал соблазн, но преодолел его. Или человек, который при виде соблазна ничего не почувствовал и ничего не преодолевал.

— Думаю, что человек, который преодолел соблазн. Для человека, который не почувствовал соблазна, может быть, сам соблазн, именно этот, для него не существует. Мы не знаем, что он сделает, когда столкнется со своим соблазном. А первый — на практике показал свою силу.

— Я хочу напомнить на собственном примере, как человек легко забывает о своих грехах. Как-то я ездил по городу по всяким делам. На обратном пути вместе с друзьями ехал в такси. Сначала подъехали к моему дому. Я сидел на переднем сиденье, расплатился с таксистом и вышел.

Минут через двадцать, уже дома, вспомнил, что в такси забыл свой «дипломат». В нем лежал мой паспорт и другие документы. И мне стало нехорошо. Сколько хлопот восстанавливать, хотя бы только паспорт. Но я надеялся, что шофер перед тем, как развозить моих друзей, обнаружит мой «дипломат» и передаст друзьям. Проходит час. Звоню друзьям. Они уже давно дома, но шофер им ничего не передавал.

И я, подумав о своих будущих хождениях за нужными бумагами, решил, что это Бог меня наказал за какие-то грехи этого дня. Но какие? Я со всей строгостью вспомнил весь день и вдруг открыл несколько мелких своих грехов, которые теперь мне не показались такими уж мелкими.

Один молодой физик хотел подбросить мне свою работу на отзыв, но я отказался, смягчив свой отказ тем, что через месяц я буду посвободней. Пришлось дать ему телефон. В самом деле, укорачивая свой путь, мы его делаем еще длинней. Так, по слабости, вместо того чтобы сказать прямо, что я теперь не читаю чужих работ без рекомендации коллег, я его бессмысленно обнадежил. Потом я вспомнил, что, неожиданно для себя и тем более для него, поздоровался с одним подлецом, который много лет назад сделал мне подлость. Но поздоровался я не из христианского всепрощения, а из тщеславия, мол, видишь, какой я добрый. Он удивленно и охотно кивнул мне и еще больше запрезирал. Были и еще какие-то мелкие проколы.

Я поразился, совершенно ясно поняв, что никогда ни об одном из них не вспомнил бы, если бы не пропал «дипломат». Я в прекрасном настроении вышел из машины. А теперь настроение было поганое, и оно длилось еще часа два. И я подумал: а не слишком ли переборщил Бог, наказывая меня за эти грехи?