Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль. Страница 41

Примерно в это же время приключилась одна неприятность, которая поначалу меня страшно огорчила и встревожила (однако, как потом оказалось, она не принесла мне никакого урона), именно: олдермен Портсоукенского округа назначил меня одним из наблюдателей района, в котором я жил. У нас был большой приход; в нем работало не менее восемнадцати наблюдателей, как, по закону, их называли; в народе же их авали просто «визитерами». Я старался всеми силами отвертеться от этого назначения, привел все доступные доводы, чтобы убедить посланцев олдермена не назначать меня; особенно же я налегал на то, что вообще не поддерживаю идеи запирания домов и что очень жестоко заставлять меня быть орудием мер, против которых восстает мой разум и которые, я убежден, не отвечают тем целям, ради коих они предпринимаются; но все послабление, которого удалось мне добиться, свелось лишь к тому, что, хотя обычно на эту службу люди назначались лорд-мэром сроком на два месяца, мне было разрешено покинуть ее через три недели, однако при условии, что к этому времени я найду какого-либо другого подходящего домохозяина, согласного отслужить за меня до конца срока, короче, это была совсем небольшая поблажка, так как отнюдь не просто было найти достойного человека, согласного на такую работу.

Надо признать, что запирание домов имело один положительный результат, — это я и тогда понимал, — а именно: удерживало заболевших в домах, тогда как в противном случае они стали бы бегать по улицам, разнося заразу; в состоянии бреда они были очень к этому склонны и стали уже так поступать в самом начале мора, пока их не решились удерживать силой; да что там поначалу бедняки нередко ходили по домам попрошайничать, говорили, что у них чума и им нужно тряпье перевязать болячки или еще что-нибудь в этом роде все, что ни придет на ум в бредовом состоянии.

Одна несчастная молодая женщина, жена вполне достойного горожанина, была убита (если верить рассказам) таким вот типом на Олдергейт-стрит или в ее окрестностях. Тот в сильном бреду шел по улице, распевая песни; люди думали, что он пьян, но сам он утверждал, будто болен чумой, и, похоже, говорил правду; встретив эту молодую женщину, он захотел поцеловать ее. Женщина страшно испугалась, приняв его за грубияна, и бросилась прочь со всех ног; но улицы были безлюдны и не к кому было обратиться за помощью. Увидев, что он ее нагоняет, она повернулась и толкнула его с такой силой, что мужчина, ослабев от болезни, упал навзничь. Но, к несчастью, ему удалось схватить ее и опрокинуть вместе с собой; потом, поднявшись первым, он облапил ее, поцеловал и — самое ужасное, — сообщив, что у него чума, спросил, почему бы ей тоже не поболеть? Женщина и так уж была до смерти напугана (она к тому же была на первых месяцах беременности), но, узнав, что у него чума, вскрикнула и упала в обморок; и этот припадок (хотя она потом и пришла в себя), не прошло и нескольких дней, все же убил ее. Я так и не узнал, заразилась она чумой или нет.

Другой заболевший постучался в дом своих хороших знакомых; узнав от слуги, открывшего дверь, что хозяин наверху, он поднялся по лестнице и вошел в комнату, где сидело за ужином все семейство. Они с удивлением повставали с мест, не понимая, что происходит, но он попросил их спокойно сидеть — он зашел лишь проститься.

— Что вы, мистер ***, — спросили его, — куда это вы собрались?

— Куда собрался? Я болен и умру завтра ночью.

Легче представить себе, чем описать словами охвативший всех ужас. Женщины и хозяйские дочки, совсем еще маленькие девочки, почти до смерти напугались, [264] вскочили, кинулись одна к одной двери, другая — к другой, кто вниз по лестнице, кто — вверх; наконец, собравшись все вместе, они заперлись наверху в спальнях и стали из окон взывать о помощи. Похоже, от страха они совсем потеряли голову. Хозяин, более сдержанный, хотя тоже напуганный и возмущенный, хотел было в сердцах прибить гостя и спустить его вниз по лестнице, но потом сообразил, в каком состоянии тот находится и сколь опасно прикасаться к нему, и остался стоять как вкопанный, оцепенев от ужаса.

Заболевший бедняга, не только недужный телом, но и повредившийся мозгами, тоже стоял столбом.

— Ну-ну, — совершенно спокойно произнес он, — что это с вами со всеми? Похоже, я потревожил вас. Коли так, пойду помирать домой.

Сказав это, он сразу же стал спускаться по лестнице. Слуга, впустивший его, следовал теперь сзади со свечой, но побоялся обогнать его и отворить дверь: он так и остался на лестнице и ждал, что предпримет больной. Тот подошел к двери, отпер ее, вышел на улицу и захлопнул дверь за собой. Прошло немало времени, прежде чем семья опомнилась от испуга. (Но так как никаких дурных последствий не было, они, будьте уверены, еще много времени спустя вспоминали об этом случае с большим удовольствием.) Больной ушел, но прошло немало времени — не менее нескольких дней, — прежде чем они оправились от страха, который тот на них нагнал; да и по дому они не решались ходить, пока хорошенько не прокурили всякими благовониями все комнаты, не напустили дыму от смолы, пороха и серы, каждого по отдельности, пока не перестирали всю одежду и тому подобное. Что же касается бедного джентльмена, то не припомню сейчас, умер он или остался жив.

Не подлежит сомнению, что, если бы при помощи запирания домов больных не ограничивали в передвижении, то во время сильного жара, в бреду и беспамятстве, многие из них бегали бы взад-вперед по улицам города и даже, как это в ряде случаев и бывало, нападали бы на прохожих, подобно бешеным собакам, кусающим каждого, кто попадется им на пути; не сомневаюсь я и в том, что ежели бы какой заразный больной в припадке неистовства действительно укусил бы кого-либо, то тот (я имею в виду укушенного) непременно заразился бы той же болезнью со всеми соответствующими признаками хвори.

Я слыхал об одном заболевшем, который, не выдержав боли в бубонах — их было у него целых три, — вскочил с постели в одной рубашке, надел башмаки и собирался было накинуть кафтан, но сиделка воспротивилась этому и вырвала кафтан у него из рук; тогда он повалил сиделку и, перешагнув через нее, побежал в одной рубашке вниз по лестнице, и прямехонько на улицу, к Темзе; сиделка выбежала за ним и крикнула сторожу, чтобы тот задержал его; но сторож, сам напуганный, не решился к нему прикоснуться и дал бедняге уйти; тот подбежал к Стиллярдскому спуску, скинул рубаху, бросился в Темзу и, будучи хорошим пловцом, переплыл реку; вода, что называется, прибывала, то есть двигалась в западном направлении, так что он достиг другого берега лишь у Фелконского спуска, где и вылез на сушу; не встретив никого из людей (все это происходило ночью), он довольно долго бегал нагишом по улицам, потом, когда прилив кончился, вновь кинулся в реку, вернулся к Стиллярду, вылез на берег, добрался до своего дома, постучался, поднялся по лестнице и залез в постель; и этот жуткий эксперимент вылечил его от чумы; дело в том, что резкие движения руками и ногами при плавании растянули места, где находились бубоны (а именно, под мышками и в паху), и привели к тому, что те созрели и прорвались; а холодная вода уменьшила жар в крови.

Остается только добавить, что я рассказал эту, как и некоторые другие истории, не будучи их свидетелем, и не могу поручиться за их правдивость; особенно в отношении того, что больной излечился после этого удивительного приключения, что, признаюсь, мне кажется очень сомнительным; но история эта подтверждает тот факт, что больные в состоянии бреда или, как говорят, в беспамятстве были склонны бегать по улицам и что таких людей было бы намного больше, если бы их не удерживали запертые дома; в этом, по-моему, заключалась едва ли не единственная польза этого сурового метода.

В то же время на него была масса нареканий и жалоб. Сердце надрывалось слышать горестные крики больных, которые, пребывая в беспамятстве от болей или от высокой температуры, были заперты, а то и привязаны к кроватям или креслам, чтобы они ничего не могли над собой сотворить, и которые страшно возмущались таким к себе отношением и тем, что им не дают, как они выражались, умереть по всем правилам, как раньше.