Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль. Страница 45

Я упоминаю обо всем этом просто как об историческом факте. У меня нет намерения приводить какие-либо доводы, чтобы побудить одну из сторон или обе сразу к более милосердному отношению друг к другу. Не думаю, чтобы подобный разговор оказался уместным, тем более действенным; разрыв скорее увеличивается, чем уменьшается, и грозит стать еще сильнее, да и кто я такой, чтобы считать себя способным повлиять на ту или иную сторону? Могу повторить лишь одно: смерть, бесспорно, всех нас примирит; по ту сторону могилы все мы вновь станем братьями. На Небе, куда, надеюсь, попадут люди любых партий и любых убеждений, не будет ни предрассудков, ни сомнений; там все мы будем одних взглядов, единого мнения. Почему же не можем мы идти рука об руку к тому пристанищу, где все мы соединимся без колебаний в вечной гармонии и любви? Повторяю, почему не можем мы этого сделать здесь, на земле, я не знаю и скажу в связи с этим только одно: это весьма прискорбно.

Я мог бы еще долго описывать бедствия того ужасного времени — и отдельные сценки, которые мы видели ежедневно, и жуткие выходки, к коим болезнь вынуждала потерявших разум людей; и те ужасные случаи, которые приключались теперь на улицах; и панический страх, который не покидал людей даже дома: ведь теперь даже члены семьи стали бояться друг друга. Но после того, как я рассказал уже об одном мужчине, привязанном к кровати, который, не видя иного способа освободиться, поджег постель свечой, до которой, к несчастью, смог дотянуться, и сжег себя заживо; или о другом, который под пыткой нестерпимой боли отплясывал и распевал нагишом на улице, повторяю, после того, как я обо всем этом уже рассказал, — что можно еще добавить? Какие слова найти, чтобы передать читателю еще более живо беды того времени или внушить ему более полное представление о тех невообразимых страданиях?

Признаюсь, время было ужасное, подчас моя решимость почти покидала меня, и не было у меня и помину той храбрости, как поначалу. Если отчаянность ситуации довела других до того, что они стали расхаживать по улицам, то я, наоборот, заперся дома, и кроме путешествия в Блэкуэлл и Гринвич, о котором уже рассказывал и которое было предпринято просто как прогулка, — потом уже никуда почти не выходил, как, впрочем, и в течение двух недель перед этой прогулкой. Я говорил уже, что не раз сокрушался о том, что решился остаться в городе и не уехал с братом и его семьей, но теперь уже поздно было куда-либо уезжать; так что я заперся и оставался в доме довольно долго; но в конце концов терпение мое истощилось, и я решился показаться на улице; потом меня призвали исполнять это омерзительное и опасное поручение, о чем я уже говорил, так что мне пришлось снова выходить из дома; но когда время службы прошло, а чума была еще в полном разгаре, я вновь заперся и просидел так еще десять-двенадцать дней, в продолжение которых наблюдал немало жутких сцен на собственной улице, вроде той, на Хэрроу-Элли, когда взбесившийся бедняга плясал и распевал в состоянии агонии, да и много других, ей подобных. Редкий день не случалось ничего ужасного в том конце, что ближе к Хэрроу-Элли; ведь там жила в основном беднота, все больше мясники или люди, так или иначе связанные с мясной торговлей.

Иногда целые толпы народа, как правило женщины, выбегали из этого переулка с жутким шумом — ужасающей смесью визга, плача и зова, так что понять, в чем дело, никто из нас не мог. В самую глухую часть ночи погребальные телеги всегда стояли у переулка: ведь если бы они туда заехали, то не смогли бы развернуться, да и проехать насквозь было невозможно. Так они и стояли у переулка в ожидании мертвецов, а если и уезжали нагруженными, то вскорости вновь возвращались: ведь церковное кладбище было неподалеку. Невозможно описать крики и шум, какие поднимала эта беднота, когда выносили трупы детей и друзей их к телегам; а покойников было столько, что можно было подумать, будто в переулке уже никого не осталось или что его обитателей хватило бы, чтобы заселить небольшой городок. Несколько раз оттуда кричали «Убивают!», несколько раз — «Пожар!», но, похоже, все это были бредовые жалобы несчастных, доведенных до отчаяния людей.

Полагаю, и в других местах было то же: ведь шесть-семь недель чума свирепствовала так жутко, что и описать невозможно, зараза распространялась с такой быстротой, что в какой-то мере поломала образцовый порядок, поддерживаемый магистратом, о котором я так много говорил (я имею в виду, что на улицах не было трупов и похороны производились лишь в ночное время), потому что необходимо было в этом крайне бедственном положении как можно быстрее хоронить людей. [278]

Не могу не упомянуть и еще об одном. Десница Божьего правосудия проявилась еще и в том, что предсказатели, гадалки, астрологи и тому подобные чародеи — фокусники, составители гороскопов, сновидцы и прочие совершенно исчезли — нельзя было сыскать ни единого. Я глубоко убежден, что многие из них, оставшись в городе в надежде заработать большие деньги (и действительно их доходы благодаря глупости и безрассудству лондонцев были какое-то время непомерно велики), — погибли в разгар бедствия. Теперь же они смолкли: многие из них спали вечным сном, оказавшись бессильны предсказать свою участь и вычислить срок собственной жизни. Некоторые горожане, настроенные наиболее враждебно по отношению к ним, утверждали, что все они перемерли. Я сильно в этом сомневаюсь, но верно одно — ни о ком из них я не слыхал после окончания бедствия.

Однако вернемся к моим наблюдениям в самый трудный период этого испытания. Я подбираюсь к сентябрю, наиболее жуткому сентябрю, какой когда-либо видели лондонцы; ведь все известные мне отчеты о других чумных поветриях в Лондоне ничего подобного не содержат: теперь с 22 августа по 26 сентября, то есть за пять недель, число умерших в еженедельных сводках почти достигло сорока тысяч. [279] Конкретнее это выглядело так:

Это было само по себе внушительное число, но если учесть, а у меня есть для этого все основания, что цифры в отчете были приуменьшены (и насколько приуменьшены!), то вы вслед за мной без труда поверите, что умирало более десяти тысяч в неделю в течение всего вышеуказанного периода и чуть меньшее количество в течение нескольких предшествующих и последующих недель. Смятение людей в это время, особенно живших в Сити, невозможно передать. Ужас был настолько силен, что даже у погребальщиков нервы стали сдавать; да что там, несколько из них умерло, хотя они до этого уже переболели чумой, а некоторые падали замертво, когда они вместе с телегами приближались к краю ямы; смятение было особенно велико в Сити, так как его жители долго льстили себя надеждами на спасение и считали, что самый разгар болезни уже позади. Нам рассказали, что одну телегу, шедшую из Шордича, не то бросили перевозчики, не то оставили ее на одного человека, а тот помер прямо на улице; лошади же опрокинули телегу и разметали трупы по земле самым жутким образом. Другая телега была найдена в огромной яме на Финсбери-Филдс; [280] перевозчик не то помер, не то, бросив ее, сбежал, а лошади подошли слишком близко к краю, телега упала и потянула за собой лошадей. Полагали, что и перевозчик был там и его накрыло телегой, так как кнут торчал среди мертвых тел; но ручаться, по-моему, за это нельзя.