Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль. Страница 63

Но, оставляя все это в стороне, можно с уверенностью сказать: те, кто особенно заботились о здоровье, непременно учитывали указания врачей, производя, как они выражались, «сезонные работы по дому», и в связи с этим истребляли великое множество дорогостоящих препаратов, благодаря чему не только освежали собственные дома, но и наполняли воздух благодатными, оздоровляющими запахами, которыми могли наслаждаться не только заплатившие за это.

Однако, несмотря на все сказанное, богачи в отличие от бедняков, возвращающихся в город весьма поспешно, не торопились с возвращением. Деловые люди, правда, приехали, но многие не привозили назад своих семей вплоть до весны, то есть до тех пор, пока не убедились, что чума не возобновится.

Двор тоже вернулся вскоре после Рождества; но знать и дворяне, кроме тех, кто был связан со двором и выполнял определенные обязанности, вернулись позднее.

Должен сказать, что, несмотря на разгул чумы в Лондоне и некоторых других местах, было совершенно очевидно, что она вовсе не затронула флот. [383] И однако, было непросто у реки и даже на улицах города вербовать людей во флот. Правда, я говорю о начале года, когда чума только началась и еще не добралась до той части города, где обычно вербуют моряков. И хотя война с голландцами не вызывала энтузиазма в народе в то время и люди неохотно шли во флот, а многие жаловались, что их затащили силой, [384] однако для многих это насилие обернулось удачей, так как иначе вернее всего их ожидала бы смерть во время общего бедствия; и, когда летняя служба окончилась, хоть им и пришлось оплакивать потери в семьях, многие члены которых к их возвращению были уже в могилах, — у них все же были причины для благодарности за то, что они, хотя бы и против воли, находились вне досягаемости заразы. В тот год у нас были горячие схватки с голландцами и одно большое сражение, [385] которое мы выиграли, потеряв, однако, много людей и несколько кораблей. Но, повторяю, чумы на флоте не было, и, когда корабли встали на реке, самый страшный период был уже позади.

Хотелось бы мне заключить рассказ об этой печальной године каким-нибудь особо интересным случаем из жизни; я разумею здесь пример благодарности Господу, нашему защитнику, за то, что спас нас во время этого страшного бедствия. Конечно же и обстоятельства спасения, и ужасный враг, от которого мы были избавлены, требуют, чтобы благодарность эта была выражена всенародно. Обстоятельства спасения, как я уже имел случай сказать, были действительно замечательными, особенно же ужасное положение, в котором мы все находились в тот момент, когда весь город с удивлением, радостью и надеждой узнал о прекращении поветрия.

Это был не иначе как перст Божий, не иначе как Его всемогущая длань. Ведь зараза не боялась никаких лекарств; смерть свирепствовала повсюду; и продолжайся так еще несколько недель, во всем городе не осталось бы ни единой живой души. Все потеряли надежду, сердца поддались унынию, страдания довели людей до отчаяния, и смертный страх ясно читался на лицах всех горожан.

И вот в этот самый момент, когда мы вполне могли бы сказать: «Тщетна помощь человеческая», [386] повторяю, в этот самый момент Богу угодно было, ко всеобщему радостному изумлению, уменьшить ярость болезни, как бы саму по себе; ее сила утишилась, и, хотя зараженных было несметное множество, умирали теперь реже, и цифра в первой же недельной сводке уменьшилась на 1843 человека — разница и вправду огромная!

Невозможно описать перемену во внешности людей, как только в четверг утром была опубликована недельная сводка. Еле скрываемое удивление и радостные улыбки читались у всех на лицах. Те, кто еще вчера, завидев встречных, переходили на другую сторону улицы, теперь пожимали друг другу руки. Там, где улицы были достаточно узки, люди растворяли окна и окликали соседей, справляясь, как те поживают и слыхали ли они добрую весть, что чума спадает. Некоторые прохожие возвращались, заслышав их разговор, и спрашивали: «Что за весть?», а узнав, что чума пошла на убыль и цифры в сводках уменьшились почти на две тысячи, восклицали: «Слава Создателю!» — и плакали от радости, говоря, что впервые слышат об этом; и такова была радость людей, будто они заживо восстали на могил. Я мог бы долго рассказывать о глупостях и безрассудствах, которые совершались в первом порыве радости не реже, чем в первом порыве горя; [387] но это испортило бы впечатление от рассказа.

Признаюсь, что незадолго перед этим я и сам пришел в крайне угнетенное состояние; ведь колоссальное количество больных за последние две недели было столь велико, не говоря уж об умерших, и таковы были повсеместные вопли и стоны, что трезвомыслящий человек не мог теперь надеяться уцелеть; и так как в округе, кроме моего, почти не осталось незараженных домов, то, если бы и дальше пошло том же духе, у меня вскорости вообще не осталось бы соседей. И правда, трудно представить, какие потери понес город за последние три недели: ведь, если доверять лицу, чьи подсчеты я всегда считал обоснованными, не менее тридцати тысяч погибло и сто тысяч заболело за эти последние три недели; количество заболевших было просто поразительным, и даже те, у кого хватало мужества стойко держаться в течение всего бедствия, сейчас пали духом.

И вот, в самый разгар отчаяния, когда положение Лондона стало действительно ужасно, Богу угодно было дланью Своею внезапно обезоружить врага — жало лишилось яда. Это было столь удивительно, что даже врачи не могли не изумляться. [388] Кого бы ни навещали они, видно было, что состояние пациентов улучшилось: либо они хорошо пропотели, либо нарывы прорвались, либо карбункулы рассосались и покраснение вокруг них побледнело, либо жар уменьшился, либо невыносимая головная боль стихла, либо обнаружились другие хорошие симптомы, так что через несколько дней все выздоравливали; целые зараженные семьи, слегшие и уже пригласившие священников молиться за них в ожидании смерти с часу на час, выздоравливали и исцелялись, и при этом не умирал ни один из членов семьи.

И происходило это не потому, что было найдено какое-то новое лекарство, или новый метод лечения, или новый способ операций, практикуемых врачами и хирургами; происходило это с полной очевидностью по воле Того, кто в свое время и наслал на нас как кару эту напасть; и пусть безбожная часть человечества думает о моем утверждении, что ей заблагорассудится, но это не просто религиозная экзальтация: в то время все были того же мнения, что и я. Силы болезни были подорваны; ее ярость — исчерпана; и отчего бы это ни произошло, какие бы естественные причины ни отыскивали философы, чтобы объяснить это явление, как бы они ни трудились, стремясь уменьшить нашу благодарность Создателю, — но те из врачей, в ком осталась хоть капля религиозности, должны были признать, что причины здесь сверхъестественные, что они выше человеческого разумения и никакому объяснению не поддаются.

Если я скажу, что это зримый знак всем нам, особенно же тем, кто пережил ужас нарастания заразы, преисполниться благодарности, — то, возможно, некоторые сочтут это теперь, когда все уже позади, ханжеской набожностью, чтением проповеди вместо описания реальных событий; подумают, что я становлюсь в позу учителя, а не простого наблюдателя; и это удерживает меня от дальнейших рассуждений, сделать которые мне бы очень хотелось. Но если из десяти излеченных прокаженных только один вернулся, чтобы принести благодарность, [389] я бы хотел быть подобным этому единственному и возблагодарить Создателя за свое спасение.

Не стану отрицать, в то время было много людей, по всей видимости глубоко благодарных за избавление; было не слышно брани на устах, и даже у тех, кто был не особенно глубоко потрясен. Но тогда впечатление было столь сильным, что ему невозможно было противиться, — даже самые дурные люди находились под этим впечатлением.