Дневник плохого года - Кутзее Джон Максвелл. Страница 5

Слово «интуиция» было произнесено, и произнесено мной. Я рискнул, сказал наудачу, но оно сработало. Какая уважающая себя женщина станет отрицать наличие у себя интуиции? Вот как получилось, что мои суждения, написанные начерно, многократно исправленные, должны подвергнуться Аниному (ее зовут Аня) разбору и пройти через Анины руки, через руки Алана и Ани, А А из квартиры № 2514, даже несмотря на то, что эта Аня в жизни не занималась редактурой, и даже несмотря на то, что у Бруно Гайстлера из «Миттвох Ферлаг ГмбХ» хватает сотрудников, отлично умеющих превращать диктофонные записи на английском языке в высшей степени упорядоченные печатные тексты на языке немецком.

Новый спор, однако (продолжим объяснение), ведется вопреки нормам рациональности. У русских выживание (выживание нации, которое в политике означает сохранение государства, а в межнациональных шахматах — способность продолжать игру) было наименьшим из требований. Исламских террористов, напротив, вовсе не заботит выживание, ни на индивидуальном уровне (жизнь земная ничто по сравнению с жизнью после смерти), ни на уровне национальном (Ислам больше, чем нация; Бог не допустит поражения Ислама). Террористы также не интересуются рациональным исчислением затрат и прибыли; взорвать врагов Аллаха достаточно, стоимость взрыва, в денежном или в человеческом эквиваленте, неважна.

Это одно объяснение, почему «борьба с терроризмом» является особой разновидностью войны. Однако есть и второе объяснение, не столь широко обсуждаемое, а именно: поскольку террористы — не враждебная армия, а вооруженная криминальная группировка, за которой не стоит ни одно государство и которая не провозглашает своей родиной ни одну страну, конфликт, в который они нас втянули, в корне отличается от конфликтов между государствами и должен разрешаться в соответствии с иным сводом правил. «Мы не вступаем в переговоры с террористами, так же как не вступаем в переговоры с преступниками».

Для государства вопрос о том, с кем иметь дело, является весьма щекотливым. Силу имеют только договоры, заключенные государством с другими государствами. Как правители этих государств пришли к власти — вопрос вторичный. Любой правитель соперничающего государства, однажды признанный, далее рассматривается как партнер, член лиги.

Я поднялся. Сейчас я вас покину, сказал я, не хочу мешать вам читать. Будь на мне шляпа, я бы ее снял, такой старомодный жест очень подошел бы к случаю.

Погодите, сказала она. Сначала мне хотелось бы узнать, что это будет за книга.

Строго говоря, записи, над которыми я сейчас работаю, — не книга, сказал я, а эссе для книги.

Господствующие правила, определяющие тех, кому позволено играть в войну, и тех, кому не позволено, составляются национальными правительствами с учетом собственных интересов; я не знаю ни одного случая, когда бы эти правила выносились на рассмотрение общественности. В сущности, эти правила определяют дипломатию, включая использование вооруженных сил в качестве крайней дипломатической меры, на уровне сугубо межправительственных споров. Нарушение этого метаправила наказывается с особой суровостью. Отсюда и Гуантанамо-бей, не столько лагерь для военнопленных, сколько наглядный пример ужасов, могущих произойти с людьми, которые играли не по правилам.

В новое австралийское законодательство включен закон, запрещающий одобрительно отзываться о терроризме. Вот вам и узда для свободы слова; впрочем, завуалировать эту функцию даже не пытаются.

Какому разумному человеку захочется одобрительно отзываться об исламских террористах, об этих закоснелых юных святошах, которые взрывают себя в общественных местах с целью убить людей, обозначенных ими как враги веры? Разумеется, никакому. Тогда почему вышел этот запрет, если только он не является абстрактным — этаким абстрактным нарушением закона о свободе слова? Причин две. Во-первых, потому, что, хотя сбрасывать с большой высоты бомбы на спящую деревню — акт в не меньшей степени террористический, чем взрывать самого себя в толпе, одобрительно отзываться о воздушных бомбардировках вполне законно («Шок и трепет»). Во-вторых, потому, что террорист-смертник не лишен трагического ореола. Только в очень черством сердце не найдется сочувствия к человеку, у которого все родственники погибли под израильскими бомбами и который обматывается взрывчаткой, полностью отдавая себе отчет в том, что никакого рая с гуриями не существует. Скорбящий и гневный, идет он уничтожить убийц, чем больше, тем лучше. Фраза нет иного выхода, кроме смерти является не просто знаком, но, скорее, определением трагедии.

Книгу задумал один немецкий издатель. Называться она будет «Твердые суждения». План такой: шесть соавторов из шести стран должны высказываться на любые темы. Чем более спорными будут их высказывания, тем лучше. Шесть выдающихся писателей говорят о том, что плохо в современном мире. Книга выйдет в Германии в середине следующего года. Отсюда и сжатые сроки. Права на публикацию на французском языке уже проданы, на английском — нет, насколько мне известно.

Помню, в девяностые годы опубликовал я сборник очерков о цензуре. Сборник не произвел ожидаемого впечатления. Один рецензент закрыл тему, объявив мои очерки неуместными в преддверии новой эры, эры, ознаменованной падением Берлинской стены и развалом СССР. Сейчас, когда всемирная либеральная демократия уже на пороге, заявил этот рецензент, у государства не осталось причин покушаться на нашу свободу писать и говорить то, что хочется; и вообще, при новых электронных изданиях надзор и контроль над системами связи станет попросту невозможен.

Ну и что же мы наблюдаем сегодня, в 2005 году? Не только возврат устаревших ограничений свободы слова, причем ограничений незавуалированных — возьмите хотя бы законодательство Соединенных Штатов, Великобритании, а теперь и Австралии, — но и надзор (осуществляемый теневыми агентствами) над всеми коммуникациями, как телефонными, так и электронными. Эффект vu.

Тайн больше не будет, говорят новые теоретики надзора, подразумевая нечто довольно интересное, а именно: эпоха, когда тайны принимались в расчет, когда они влияли на жизни людей (подумайте о роли тайн в произведениях Диккенса или Генри Джеймса), уже позади; не осталось ничего, заслуживающего внимания, о чем нельзя было бы узнать за считанные секунды и без особых усилий; частная жизнь, по сути, стала достоянием прошлого.

А что плохо в современном мире? спросила она. Пока не могу сказать, какое явление возглавит список — я имею в виду список, который составим мы вшестером, — но раз вы настаиваете, вот мое мнение: я думаю, мы сойдемся на том, что современный мир несправедлив. Несправедливая судебная система, не-справедливое положение дел — вот какие явления мы назовем. Вот они мы, шестеро eminences grises [5]; мы карабкались на самую высокую гору, и что же обнаружили, добравшись до вершины? Мы обнаружили, что слишком стары и немощны, а значит, не можем насладиться плодами своего триумфа. И это всё? спросим мы себя, оглядев мир, полный удовольствий, нам уже недоступных. И ради этого стоило стараться?

Поражает в этом заявлении не столько его самонадеянность, сколько то, что оно, явно непреднамеренно, сообщает о широко распространенной в официальных кругах концепции тайны, а именно: тайна — единица информации; в этом качестве тайна считается объектом информатики, одной же из отраслей этой науки является добыча данных, или извлечение крупиц информации (тайн) из тонн сведений.

Магистры информации забыли о поэзии — в ней слова подчас имеют значения, отличные от тех, что даны в словарях; в ней метафорическое озарение всегда на шаг впереди процесса декодирования; в ней всегда возможно иное, непредвиденное прочтение.

Вот и всё, что я сообщил Ане по этому поводу. Не упомянул я только об одном обстоятельстве, которое чести мне не делало, а именно о том, как обеими руками ухватился за предложение Бруно. Да, я согласен, сказал я; да, я уложусь в сжатые сроки. Представилась возможность (волшебная возможность!) побрюзжать во всеуслышание, отомстить миру за несоответствие моим ожиданиям — как тут было отказаться?