Сумеречная земля - Кутзее Джон Максвелл. Страница 24

Меня подвергали оскорблениям, ставили на ноги и валили на землю, наносили удары, посыпали пылью и песком. Я не сопротивлялся, и их гнев обратился в клиническую злобу. Они были полны решимости довести унижение до финала. Я был полон решимости сберечь себя.

Для противников, не ведающих или презирающих принцип чести, такие цели вполне совместимы. И они, и я еще могли быть удовлетворены.

Обнаженный и грязный, я стоял на коленях в середине круга, подавляя рыдания в память о том, кем я был. Мимо меня пробежали двое детей. В руках у них была веревка, которая, попав мне под мышки и под локти, опрокинула меня на спину. Я свернулся в комок, защищая лицо. Долгое затишье, шепот, смех. На меня обрушились тела, меня пригвоздили к земле, я задыхался. Муравьи, потревоженные в своем гнезде, разъяренные и обезумевшие, набросились на меня, забираясь между ягодицами, атакуя нежный задний проход, мою плачущую розу, яички. Я заорал от боли и стыда: «Отпустите меня домой! Отпустите меня домой, я хочу домой, я хочу домой!» Я делал жалкие попытки напрячь мускулы промежности, чего никогда прежде не пробовал делать, — но тщетно.

Кто-то сидел у меня на голове, я даже не мог пошевелить челюстями. Боль сделалась привычной. Я подумал, что могу задохнуться и умереть, а этим людям все безразлично. Они мучили меня чрезмерно. Конечно же,они мучили меня чрезмерно, конечно же,любой мог это видеть. Но они делали это не со зла. «Им скучно, — говорил я себе. — Это оттого, что их жизнь так удручающе пуста. — И затем: — То, что преступник не осознает, так это свое преступление. Я для них ничто, всего лишь случай». За пределами ярости, за пределами боли, за пределами страха я удалился в себя и в своей матке изо льда суммировал прибыль и потери.

Ухо, которое я откусил, мне не забыли.

— Уходи. Оставь нас. Мы больше не можем давать тебе убежище.

— Это все, чего я хочу. Уйти.

— У тебя нет своих собственных детей? Ты не умеешь играть с детьми? Tы искалечил этого ребенка!

— Это не моя вина.

— Конечно, это твоя вина! сумасшедший, мы больше не можем держать тебя здесь. Tы уже не болен. Tы должен уйти.

— Это все, чего я хочу. Но сначала мне нужно забрать мои вещи.

— Твои вещи?

— Моих волов. Моих лошадей. Мои ружья. Моих людей. Мой фургон. Вещи, которые были в нем. Вы должны показать, где мой фургон.

Я обратился к своим людям — Клаверу, Плате, Адонису, братьям Томбур:

— Мы сейчас уезжаем. Мы снова сами по себе. Мы должны отыскать наш путь обратно в цивилизацию. Это будет нелегкое путешествие. У нас ничего нет — ни фургона, ни волов, ни лошадей, ни ружей, ничего, кроме того, что мы можем унести на собственной спине. У нас всё украли. Вот видите, среди каких людей мы жили. Вы были слишком наивны, когда доверились им. Соберите свои вещи. Соберите сколько сможете еды, особенно нашей еды, из фургона, если что-нибудь осталось. Возьмите мехи для воды. Но не берите ничего слишком тяжелого. Нам нужно пройти сотни миль, а я болен, мне трудно ходить, я не могу ничего нести. Нам придется жить тем, что может дать велд, — как бушменам.

Адонис грязно выругался. Я шагнул к нему и дал пощечину. Еще пьяный, он не смог уклониться. Подавшись вперед, он схватил меня за плечи. Я пытался вырваться, но он не отпускал меня, прижав лицо к моей груди. Несомненно, он пустил слюни. За его согнутой спиной маячил Плате — Плате, недавно обретший смелость заговорить. Плате повторил непристойность. Я счел за лучшее взглянуть ему в лицо, выпрямившись и игнорируя Адониса.

— Господин может уходить, — сказал Плате, — господин и ручной готнот господина. Мы говорим: до свидания, господин, до свидания, желаем удачи. Только осторожнее, господин, остерегайтесь ударить еще кого-нибудь — мало ли кто это будет. — Указательным пальцем он потрепал меня по подбородку. — Осторожнее, господин, понятно?

В следующий раз, готнот, в следующий раз.

Итак, я ушел вместе с Клавером.

— Tы слышал, что я сказал. Ступай собирать вещи. Я не буду ждать.

Его долго не было. Добрый верный старик Клавер — хороший слуга, но не очень-то расторопный. Он с трудом вырывал у них пищу. Я прислушивался к птицам, цикадам, к плачу младенца, у которого были колики. Люди за мной наблюдали — им было некуда девать время. Не обращая на них внимания, я стоял в непринужденной позе, заложив руки за спину.

Я был спокоен и воодушевлен. Я уходил отсюда. Я не потерпел неудачу, я не умер — следовательно, я выиграл.

Вернулся Клавер со скатанными одеялами и провизией: маленьким мешком с печеньем и сушеным мясом. Вместо мехов для воды он принес две связанные бутылки из горлянки — смешные, похожие на женские груди, они били при ходьбе по ногам.

— Вернись и принеси мехи для воды, — приказал я, — мы не можем пользоваться этими штуковинами.

— Они не дадут мехи, господин.

— А как насчет наших собственных мехов?

— Они не отдадут их обратно, господин.

— У тебя есть нож?

— Да, господин.

— Дай его мне. — Мы отправлялись в дикую местность с ножом и огнивом. Я улыбнулся.

Мы выступили, двигаясь на юго-восток, к реке Леувен; я шел впереди, нарочито беспечный, Клавер тащился позади. Прощания не было, хотя за нами наблюдали многочисленные зрители. Дети, которые прежде носились бы возле нас, забегая вперед, теперь опасались это делать. Я дал им урок. Четыре предателя тоже бесстыдно смотрели на нас. Интересно, как они представляют себе свою жизнь среди готтентотов?

На следующий день мы добрались до реки Леувен. Было какое-то абстрактное удовольствие в том, чтобы поглотить ограниченное количество миль, которые приведут меня домой, и я в прекрасном настроении хромал, широко расставляя ноги. Там, где идти было особенно трудно, я просил Клавера меня нести, и он безропотно это делал. У меня был здоровый стул. Мы спали вместе, спасаясь от холода.

Несколько дней мы провели на берегу Леувен, чтобы восстановить силы. Наши запасы истощились, но мы вполне сносно питались корешками и птенцами, которых пекли в глине и съедали вместе с костями по двенад цать штук зараз. Я вырезал себе лук из ивы и со стрелами, смазанными ядом giftbol, лежал у реки в засаде каждое утро, поджидая, чтобы животные пришли на водопой. Я подстрелил самца антилопы, и Клавер весь день его искал, но так и не нашел. Подстрелил другого, но Клавер его не поймал. Без соли мы не могли сохранять мясо, поэтому обжирались, чтобы ничего не пропадало. Мы вели жизнь бушменов. Я починил свою обувь.

Потом мы не спеша пошли вдоль берега реки. Моя ягодица заживала, и я не сомневался, что лук поможет нам продержаться всю весну.

Я сбрасывал оковы.

Мы добрались до брода на Великой реке. Она разлилась после первых весенних дождей. Два дня мы стояли лагерем на берегу, но вода не спадала. Я решил попытаться переправиться.

Мы обвязались одной веревкой, насколько это нам удалось. Брод был шириной с четверть мили, и вода быстро бежала через отмели, хотя всюду было неглубоко — нам по грудь. Мы медленно продвигались, шаг за шагом. Потом Клавер, шедший впереди, нащупывая дно палкой, проглядел яму гиппопотамов и потерял почву под ногами. Бурное течение тотчас же разорвало узлы, которыми мы себя связали, и понесло Клавера через отмели на глубину. Я с ужасом наблюдал, как моего верного слугу и спутника тащит вниз по течению, слышал прерывистые мольбы о помощи от того, кто никогда в жизни не повысил голоса, но был бессилен помочь, и вот он уже скрылся за поворотом вместе со свернутыми одеялами и со всей провизией.

Переправа заняла у нас целый час, потому что перед каждым шагом мы проверяли дно, опасаясь угодить в гиппопотамью яму. Но наконец мы выбрались на южный берег, промокшие и дрожащие, и разожгли костер, чтобы высушить одежду и одеяла. День клонился к вечеру, дул предательский ветерок, и, пуще всего боясь заболеть, я прыгал, чтобы согреться. А Клавер, разложив нашу одежду, с несчастным видом сидел на корточках у костра, прикрывая руками срамное место и поджаривая свою шкуру. Я приписываю его болезнь этой ошибке и тому, что он надел влажную одежду. В ту ночь он никак не мог согреться и все прижимался ко мне, дрожа от холода. Утром его лихорадило, не было аппетита. Я не знал целебных трав и лишь заставлял его пить горячую воду, а также хорошенько закутал. Однако костер не согревал изнутри, и он опять продрожал всю ночь. К тому же выпала обильная роса. Он непрерывно хрипло кашлял. Я с разочарованием отметил, что не вижу веры в его глазах. Если бы он верил в меня или вообще во что-нибудь, он бы поправился. Но у него был организм раба: упругий под каждодневными ударами жизни, но хрупкий, когда приходит беда.