Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл. Страница 23

Джон доставляет мать на семинар, а сам отправляется на собрание. Оно тянется бесконечно, и на семинар в Стаббс-Холле Джон добирается лишь к половине четвертого. Когда он входит, мать как раз говорит, и он, стараясь не шуметь, усаживается возле самых дверей.

«В поэзии такого рода, — слышит он, — животные выступают как носители определенных качеств человека: лев олицетворяет мужество, сова — мудрость и так далее. Даже в данном стихотворении пантера у Рильке важна не сама по себе, а как определенный символ. Она неразличима, вся она — пляска вращающегося вокруг одного центра заряда энергии — образ, заимствованный из элементарной физики. Дальше этого Рильке не идет. Для него пантера — живое воплощение силы, которая высвобождается в результате атомного взрыва. Пантеру удерживают не прутья клетки, а то, к чему эти прутья ее принуждают, — бесконечный бег по кругу, который притупляет волю, словно укол наркотика».

Пантера у Рильке? Что еще за пантера, недоумевает Джон. Видимо, это отражается на его лице, потому что сидящая рядом девица сует ему программку: да, действительно, там упомянуты названия трех стихотворений: «Пантера» Рильке и два стихотворения Теда Хьюза: «Ягуар» и «Еще один взгляд на ягуара». У Джона не нашлось времени их прочесть.

«Хьюз — противник позиции Рильке, — продолжает мать. — Место действия у него то же, что и у Рильке, — зоопарк. Однако на этот раз завороженной, загипнотизированной оказывается толпа зрителей. Среди этой толпы и сам поэт. Он потрясен, он вне себя от ужаса, ибо он способен понять больше и глубже, чем кто-либо другой из зрителей. Взгляд ягуара не мутный, как у пантеры. Напротив — его глаза сверлят мрак пространства. Для него не существует клетки, он везде и повсюду. Везде и повсюду, потому что его самосознание не абстрактного, оно кинетического порядка. С помощью мускульной энергии он перемещается в пространстве, по своей природе принципиально отличном от трехмерной коробочки Ньютона, — это круговое пространство, не имеющее начала и конца.

Итак, если не касаться этической стороны заточения в клетки больших по размеру животных, мы можем сказать, что Хьюз инстинктивно нащупывает свой путь к совершенно иному пониманию сути существования. Этот опыт понимания не совсем чужд и нам с вами, поскольку переживаемое людьми перед клеткой сродни тому, что испытывает на бессознательном уровне спящий. В этих стихотворениях мы узнаём ягуара не по внешним его признакам, а через то, как он двигается. То есть его тело представлено через его движения, через жизненные силы, заключенные в его теле. Оба стихотворения призывают нас представить себя двигающимися в ритме животного, телесно отождествить себя с ним.

Я хочу особо подчеркнуть, что в стихотворении Хьюза речь не о том, чтобы осознать себя ягуаром, а именно о том, чтобы ощутить себя в его телесной оболочке. Сегодня я как раз намерена говорить о поэтической композиции, целью которой не является стремление воплотить свою идею посредством описания животного; это стихотворение не о животных, а повествование о связях с ним человека.

Особенность подобных поэтических опусов состоит в том, что независимо от прочности и глубины этих связей объекту изображения они глубоко безразличны. В этом их главное отличие от любовных стихотворений, цель которых — растрогать предмет страсти.

Дело не в том, что животному все равно, что мы о нем думаем. Дело в другом: облекая поток наших чувств в словесную форму, мы не оставляем животному шансов на понимание. Потому стихотворение о животном нельзя считать подношением ему, в отличие от любовного стихотворения, обращенного к предмету страсти. Последнее существует в системе человеческих отношений, куда животным путь заказан. Вы удовлетворены моим ответом?»

Кто-то тянет руку. Это молодой человек в очках. Он заявляет, что не очень хорошо знаком с поэзией Теда Хьюза, но недавно слышал, что тот где-то в Англии завел овечью ферму. Спрашивается, он выращивает овец, видя в них предмет поэтического вдохновения (веселый шумок в зале), или же он, как всамделишный фермер, выращивает их на мясо?

— Как увязать ваше отношение к Хьюзу с вашим вчерашним высказыванием по поводу того, что вы против уничтожения животных ради пищи?

— Мне не довелось встречаться с Хьюзом, и я не знаю, чем он занят у себя на ферме. Позвольте мне построить свой ответ в несколько иной плоскости. У меня нет причин полагать, что Хьюз считает свое пристальное внимание к животным чем-то уникальным. Напротив, я почти уверена, что он убежден в другом, а именно в том, что, относясь к животным подобным образом, он возрождает чувство почтения, с которым относились к ним нагни предки и которое мы утратили, — правда, он рассматривает эту утрату скорее в эволюционном, чем в историческом аспекте. Я бы сказала, что с его точки зрения от относится к животным так нее, как охотники эпохи палеолита. Это ставит Хьюза в один ряд с писателями и поэтами, которые воспевают первозданное и осуждают Запад за его склонность к абстракциям. В этом ряду такие как Блейк и Лоуренс, а в Америке — Гэри Снайдер и Робинсон Джефферс. Сюда же можно отнести и Хемингуэя того периода, когда он писал об охоте и бое быков.

Бой быков, пожалуй, предоставляет нам важный ключ. Что здесь главное? Да, ты убиваешь, но преврати убийство в соревнование с животным; преврати его в обряд и воздай должное сопернику за его силу и мужество. После этого можешь употребить его в пишу, дабы сила и храбрость его перешли к тебе. Взгляни ему прямо в глаза, перед тем как убить, и затем возблагодари его. Сложи песнь в его честь.

Мы можем считать подобный подход примитивистским. Его легко критиковать, над ним легко издеваться. Это подход мужественного человека, чисто мужской взгляд на вещи. Его применение в области политики не вызывает доверия. И тем не менее в этическом плане в нем есть нечто привлекательное.

С другой стороны, этот принцип абсолютно неприменим в широком масштабе. Невозможно накормить четыре биллиона людей с помощью матадоров или охотников на оленей, вооруженных луками и стрелами. Нас стало слишком много. У нас нет времени воздавать должное всем животным, которых мы употребляем в пищу. Нам требуются фабрики смерти, нам требуются фабрики воспроизводства животных. Чикаго указал, что следует делать. Это чикагские бойни обучили нацистов обрабатывать трупы.

Однако давайте вернемся к Хьюзу. Вы можете сказать, что, несмотря на все эти побрякушки, Хьюз просто мясник. И тогда как случилось, что я оказалась с ним в одном лагере? На это я отвечу: мастера слова учат нас тому, о чем они сами и не догадываются. Телесно отожествив себя с ягуаром, Хьюз продемонстрировал, что каждый из нас способен сделать это при помощи поэтической инвенции — процесса, который позволяет испытывать не испытанное никогда, процесса, который не поддается рациональному объяснению. Во время чтения стихотворения о ягуаре и потом, припоминая его на досуге, на какой-то момент ощущаешь, что ты — это он.

Пожалуй, пока что сказанное мною не расходится с позицией поэта. То, что он нам преподносит, очень похоже на гремучую смесь шаманизма, вудуизма и психологического архетипа. Другими словами, мы имеем три вещи «в одной упаковке»: опыт первобытного человека, находившегося с животным один на один, стихотворение примитивистского толка и как бы объясняющую то и другое теорию.

Надо сказать, что поэзия такого рода очень устраивает и охотников, и людей, которых я называю менеджерами от экологии. Когда Хьюз-поэт стоит перед клеткой ягуара, он смотрит на ягуара, и дух ягуара вселяется в него: он чувствует, что ягуар — он сам. Это должно было быть именно так. Ягуар вообще как подвид вряд ли мог завладеть поэтическим воображением Хьюза, поскольку нам не дано сопереживать абстракции. И тем не менее в стихотворении о конкретном ягуаре, которого он наблюдал, стоя за прутьями клетки, говорится о природе ягуара, о его сущности как таковой. Точно так же, как его более поздний великолепный цикл стихов о лососе есть не что иное, как история жизни особи, в кратком временном отрезке существующей в виде конкретного лосося. Несмотря на яркость и жизнеподобие такого рода поэзии, в ней есть нечто платоническое.