Лес - Гребенщиков Борис. Страница 10

Осел поднял голову и Уинки изобразил на лице что-то вроде

АКАКПРИЯТНОБУДЕТПОБЕСЕДОВАТЬПРОСТИТЕНЕРАССЛЫШАЛВАШЕИМЯ.

Но его обреченный властью человек, видимо, не был расположен поддерживать учтивую светскую беседу. Поймав Уинки в прицел мощных очков, он некоторое время подержал его там, затем тряхнул головой и тоном общественного обвинителя заявил:

- Вы осел, сударь.

- Простите, что? - только и смог сказать Уинки.

- Я говорю: вы осел.

- Кто осел?

- Кто, кто? Вы, конечно, ведь не я же, - убежденно сказал осел.

- Простите, а вы твердо убеждены, что именно я являюсь, так сказать, ослом?

- А кем же вы еще можете быть? - саркастически спросил осел, давая своим тоном понять, что вот тут-то и конец Уинковым уверткам.

- А что, стало быть, бывают только ослы и никого больше, - решил уточнить ситуацию Уинк.

Осел, видимо, понял, что без разъяснений тут не обойтись, и нахмурился неопределенно протянув:

- Ну-у еще бывают эти...

Из наполненной шорохами тьмы, за спиной ослового кресла пахнуло доисторическим хлевом и показалась запыленная голова птеродактиля. Она скептически посмотрела через стол, затем прикрыла красные глаза и вроде бы задремала.

- Вот, вот, - сказал Осел. - Птеро-дак-тили.

Дальнейшая беседа протекала в том же духе. как выяснилось, животный мир в представлении Осла состоял из ослов и птеродактилей, которые являют из себя всего лишь ослов с крыльями. В этом месте голова птеродактиля с видимым интересом прислушалась, и даже открыла пасть для лучшей слышимости. Но услышав, что ослам, равно как ослам с крыльями, место на ферме, она щелкнула пастью и свирепо уставилась на Уинки. Скоро, впрочем, ей это надоело, и она задремала, посвистывая в такт речи осла. А тот разошелся не на шутку, доказывая необходимость немедленной тотальной фермеризации и призывая клеймить неаграризующихся ослов, со всеобщим презрением и лишением воздушных карточек.

Непривычные к подобному словесному шквалу уши Уинки начали отекать, наконец, после особо цветистого оборота речи, он понял, что если Осла не остановить немедленно, то придется прибегать к деформации пространственного континуума, чего Уинки делать не любил из-за громоздкости формул и неприятных ощущений, сопутствующих прорыву в дыру времени. Терять было нечего.

- Простите, а вы сами-то кто будите? - спросил Уинкль, по возможности более невинно.

Птеродактиль икнул.

Осел тоже хотел, как бы не заметив, продолжить свою пламенную речь, но что-то не позволило ему это сделать. Он вздохнул, укоризненно посмотрел на Уинки и попытался вновь встать на свою укатанную ораторскую колею.

- Ибо... - сказал он и запнулся.

А сказанное слово угрожающе повисло в воздухе, с каждой секундой становясь все более и более двусмысленным.

Тогда Осел бросил озадаченный взгляд вокруг и сказал в пространство:

- Вы что-то сказали?

Уинки посмотрел на птеродактиля, тот лишь тоскливо отвел глаза и выдержав некоторую борьбу с самим собой, проиграл и спрятался за кресло.

Тогда Уинки повторил вопрос, Осел не стал кричать, напротив, он помолчал немного и отворотившись, спросил:

- Ксантина.

- Да, сэр Джордж.

- Кто это?

- Сейчас узнаю, сэр Джордж.

Евангельский голосок, только что почтительно и мило разговаривавший с Ослом, оттрубил, громыхая фельдфебельскими обертонами:

- А вы кто будете, милостидарь?

- Да так, прохожий я, - ответил Уинки, пожалев, что не воспользовался деформацией пространства.

- Говорит, что прохожий, - сказал голос, судя по тону, обращающийся к Ослу.

- А бумаги у него где? - почти прошептал тот, по-прежнему глядя в сторону.

- У кого твои бумаги, - перевел Уинку голос, грубея на глазах, вернее, на ушах.

- Какие? - в совершенной своей невиновности, спросил Уинки.

Голос испустил замысловатое, но не теряющее от этого в своей набористости, ругательство и совсем уже заматерев тональностью, пояснил:

- Ну, где твое разрешение на пребывании на территории данного учреждения?

- Какого?

Одинокий сей вопрос прозвучал как глас вопиющего в пустыне.

Стройный хор ответил ему, лязгнув луженным металлом неисчислимых глоток.

- Четырехмерной имени Лангусса Гразса це мельницы по переработке и ремонту мозгов!

- Нет, - искренне ответил Уинки, - я просто вошел в дверь.

- Как? - сказал Осел. - Как?! Как?!

С каждым "как" его голос обретал былую мощь.

- Значит, я трачу на него общественно полезное время, а у него даже нет разрешения на пребывание?! Убрать!

Уинки опять схватили под мышки и через несколько секунд он уже восседал на траве у ворот. Жизнь леса текла своим неизмеримым чередом. Пели птицы, зеленели деревья. Только из притворенных ворот доносилась речь с новой силой разбушевавшегося Осла.

- Он вошел через дверь! Через дверь, говорю я вам. Что?!! Измена?! Хамство!!! Расстрелять!

Чьи-то руки сорвали с петель маленькую красную дверцу и принялись замуровывать образовавшуюся дыру не первой свежести кирпичами. Через пять минут все было кончено. Из-за стены доносились выстрелы и пробитая пулями красная дверца упала на землю.

"Что ж, до свидания, четырехмерная мельница", - сказал Уинки и пошел дальше. И вышел на висящую тропинку. И это была обычная пыльная тропинка, обросшая придорожной крапивой и лопухами. Единственное, что ее отличало от ее сестер, то, что она ни в чем не бывало висела в воздухе этак в двух метрах над землей. Уинки ступил на нее, она легонько качнулась, и из-за ближайшего дерева выступил человек. Было ему лет 50. Худой, невысокий блондин, затянутый в зеленый комбинезон, заляпанный белой краской. Из-под высокого сморщенного лба на Уинки косили неглубоко прозрачные подглуповатые глаза и редкая черточка усов приподнималась над тусклой улыбкой, словно он улыбался нехотя, по долгу службы. Его подчеркнутую безусловную реальность портила только полная его прозрачность.

- Ну что, Уинк, присядь, потолкуем, - сказал неожиданно высоким голосом и присел на тропинку, свесив ноги вниз, - меня зовут Страх.

8

- Кому ты нужен здесь? Кому из всех тех прекрасных людей, которые живут в этом прекрасном лесу?