По кличке «Боксер»: Хроника времен культа личности - Денисов Валерий Иосифович. Страница 19
«Тип» явно заинтересовал Сатова. Он переспросил Горелова:
– Значит, говоришь, Салов?..
Бывший партизан кивнул.
Когда Горелов ушел, подполковник достал спрятанную при появлении неожиданного посетителя бумажку и жирно вписал в нее: «Салов – владелец частного фотоателье при немцах».
В тот же день в квартире бывшего старшины был произведен обыск, естественно, без санкции прокурора. А вечером он сам предстал пред очи Сатова. Правда, перед этим все тот же услужливый лейтенант принес начальнику аккуратно перевязанный пакет.
– Здесь ровно тридцать пять тысяч. – Сказал и бесшумно исчез.
Сумму, изъятую у фотографа, Сатов спрятал в сейф. И вовремя: конвой привел арестованного Салона. Худой, жилистый, в бумазейной рубашке с короткими рукавами, полотняных тапочках и тюбетейке. Углы рта опущены вниз, щеки висят, веки набухли, вот-вот брызнут слезы… Напуган был фотограф визитом оперативных работников и потрясен. Сатов чутко уловил его состояние и сразу же пошел в атаку:
– Немцам служил, подлец?
– Никак нет, товарищ подполковник.
– Какой ты мне товарищ…
– Простите. Гражданин подполковник. Так вроде принято величать у вас?
– Для таких, как ты, гражданин.
– Слушаюсь. Не служил я фашистам. Просто имел фотоателье. Зарабатывал на пропитание.
– А как и когда в Ялте оказался?
Салов поведал свою историю. И о том, как был призван в армию в Одессе, как пережил оборону города, как затем отступал в Крым вместе с нашими войсками. Рассказал об известном уже Сатову эпизоде в горах Ялты,
– И что же произошло после того, как ты на машине уехал от партизан?
– Да ничего особенного, части своей мы не нашли, подожгли машину, сбросили ее в пропасть и разбрелись кто куда. Я в Ялту подался, затем в Алупке осел.
– И как жилось в Алупке при оккупантах?
– Так ведь, помимо немцев, наших здесь много оставалось. Жили люди. Женились, рожали детей, хоронили по-христиански. И всегда снимок на память требовался. Так что не бедствовал…
Сатов взорвался:
– Не бедствовал, сволочь! Люди на фронте кровь проливали, Родину от врага защищали. А он кошелек набивал. Небось, серебром за иудство свое брал?..
Бьющийся мелкой дрожью, как в лихорадке, фотограф робко возразил:
– Да нет, больше нашими советскими госзнаками…
– И немцы тебе платили советскими?
– Нет. Они марками давали…
– За предательство-то, за лакейскую службу?
– Не служил я немцам…
– А это что?.. – Сатов сунул под нос насмерть перепуганному Салову негатив, изъятый при обыске. Фотограф с ужасом увидел, что на нем изображен немецкий офицер в форме СД. – Со службой безопасности был связан, подлец. От этого не откупишься…
Арестованный понял: это конец. Как докажешь, что фашист случайно зашел в ателье и заставил мастера сделать на память фото на фоне Ай-Петри.
Подполковник нажал кнопку вызова. Лейтенант тотчас появился в дверях…
– Убрать предателя! Передай Егорову, пусть начинает дело. И энергично, чтобы через десять дней передать подлеца в трибунал…
Когда Салова увели, подполковник подошел к сейфу, достал пакет и пересчитал ассигнации – лейтенант назвал сумму точно.
3.
Высокий, стройный мужчина в синем милицейском кителе, галифе с красным кантом, в тщательно вычищенных сапогах стоял, опершись на парапет, спиной к играющему волной морю. Он провел взглядом по изумрудному амфитеатру, раскинувшемуся по склонам гор от мыса Ай-Тодор до мыса Никитский, и глубоко вздохнул. Красотища-то какая! А воздух! Настоенный на сосновой смоле, цветах магнолии, листьях благородного лавра, он вливал бодрость, веселил кровь. Человек опустил веки. Ноздри его трепетно дрожали, жадно втягивая бальзам эфира. По бледному лицу – свидетельству перенесенной болезни – блуждала улыбка блаженства. В каком-то необъяснимом забытье он отрешился от всего, что было вокруг.
Не видел искореженных разрывами снарядов и бомб металлических конструкций причалов, не слышал шума пробегающих по набережной грузовиков, не замечал снующих мимо него людей, уже потянувшихся в совсем недавно освобожденную Ялту с надеждой не исцеление. Бог весть какими путями они пробивались сюда, в город, сохраняющий пока статут прифронтового, не снявший еще с окон штор светомаскировки, не наладивший сколь-нибудь сносного снабжения, соблюдающий строгий паспортный режим. Людям, чьи легкие съедал туберкулез, требовался целебный воздух Ялты, ее солнце, ее море. И они рвались в нее. Ему врачами предписывалась Ялта, но он прибыл сюда по назначению. Ровно час назад доставила его в город из Симферополя потрепанная «эмка». Но, прежде чем подняться на второй этаж здания местной милиции, приезжий отправился на набережную, о которой так много рассказывали ему в том далеком довоенье родители, и так расхваливали врачи в госпитале.
И вот он, майор милиции, стоит, облокотившись на парапет набережной, вызывая недоумение случайных прохожих своей завороженной позой. Неожиданно майор почувствовал, как кто-то тронул его за рукав:
– Маньковский, вы ли это?
Слова, раздавшиеся совершенно неожиданно, заставили открыть глаза. Александр повернул голову в сторону говорившего и сразу же узнал Прохорова, командира взвода разведки их стрелкового полка.
– Леха! – одновременно с удивлением и радостью воскликнул вернувшийся к действительности майор. – Так ведь…
Прохоров не дал майору закончить фразу.
– Знаю, знаю… Думаете, я там, под Ростовом, сгинул. Дудки! Подобрали меня девчушки-санитарки. Ногу, правда, вот оттяпали, – Алексей ударил костылем по деревяшке, – да печенку продырявило осколком, но выдюжил…
– А здесь-то каким образом?
– Ведь я же местный… Как только узнал, что город освободили, так и подался сюда. Слава богу, домишко наш сохранился, да и мамаша жива-здорова осталась.
– Ну, дела! – не скрывал своей радости Маньковский. – Чем занимаешься, если не секрет?
Прохоров замялся. Александр заметил его замешательство и решил прийти на помощь:
– На пенсию, наверное, живешь?
– Пенсия, это конечно. Но при нынешнем положении на нее долго не протянешь. Кирпичик хлеба ржаного на рынке семь червонцев тянет. Так что выкручиваться приходится.
– Каким же способом?
– Эх, что там, – Прохоров покосился на милицейские погоны майора, – не выдашь, надеюсь, однополчанина. Приторговываю я на толкучке…
– И чем же?..
– Мать табачок растит. А я, значит, папироски мастерю… Да что это мы все обо мне. – Алексей опять посмотрел на погоны майора. – Вы, я вижу, форму сменили.
– Пришлось…
Лихая волна хлестнула о парапет и обдала беседующих фронтовиков фонтаном брызг. И вспомнился Маньковскому другой фонтан…
…Шла их рота по льду Волги к Сталинграду, к тому берегу, над которым стлался дым пожарищ и багровели всполохи огня. Сильный северный ветер гнал по льду поземку, катил к Каспию низкие свинцово-серые облака. Маньковский возглавлял походный строй подразделения. Рядом балагурил молодой лейтенант – новый политрук, недавно прибывший в полк.
– С чего веселимся? – спросил Александр.
– Так ведь погодка нам подыгрывает. Проскочим Волгу-матушку. Не рискнут сегодня фрицы с аэродромов подняться.
Сказал политрук и как сглазил. Справа, с низовья реки, потянул зловещий гул авиационных двигателей. С каждой секундой он нарастал. И вот уже появились черные стальные птицы. Они шли на низкой высоте и стремительно приближались к колонне беззащитных на этой ледяной открытой дороге советских пехотинцев. Команда «ложись!», наверное, нелепо прозвучала в сложившейся ситуации. Но другой для подчиненных Маньковский не нашел. Скомандовал, и в тот же момент черная тень накрыла его, просвистела пронзительно бомба и бело-розовый сноп взметнулся невдалеке.
Фонтан из воды, колотых льдинок и осколков металла обрушился на командира роты, политрука и шедших за ними бойцов… Лишь много позже, на госпитальной койке, Александр узнал, что лишь его одного удалось вытащить из огромной проруби. Контузия, осколочное ранение в грудь – пробито легкое. Сложнейшая операция. Туберкулезный процесс…